31 По мнению Краутхаймера, хотя постройки Константина стали важнейшими образцами, прототипами всего последующего христианского строительства и в них был сделан решающий шаг к созданию собственной типологии — но они, конечно, и сами «резюмировали» длительный, занявший не менее полутора-двух столетий процесс поиска форм, состоявший в заимствовании, подборе, приспособлении старых образцов к нуждам новой религии. В этом смысле они образуют своего рода «передаточное звено» между позднеантичной архитектурой и христианским зодчеством VII–IX вв.
32 Ward-Perkins, 1954, 87; цит. по: Комеч, 1978, 214. Хорошим примером привязанности императора к определенной архитектурной форме служит сохранившаяся базилика Константина в Трире — огромный, высокий, безнефный «кирпичный зал» с апсидой. Само «царственное» название базилики не было случайным, оно уходило корнями в традиции эллинизма, который часто использовал зальные постройки для дворцовых, государственных и городских учреждений — словом, тех мест, где собирались граждане.
33 Все ранние христианские базилики на пространстве от Иерусалима до Рима обладают рядом единых элементов. Пришедший в базилику попадал сперва в широкий церемониальный двор-атриум; протяженный колонный зал вмещал основную массу верующих и был обычно ориентирован на небольшую (часто октагональную) структуру, где сохранялась святыня (гробница или иная реликвия).
34 Он предложил гипотезу, согласно которой разгадка скрыта в постройке Константином первой христианской церкви внутри стен (хотя и не близко от Форума) — Латеранской базилики в Риме (313), которая могла стать образцом, исходной точкой копирования и дальнейшего развития, однако проблема имеет, видимо, более общее решение (см. далее).
35 Примерно до 200 г. церковь, согласно Тертуллиану, представлялась сообществом, собирающимся для чтения божественных книг и связанным едиными религиозными чувствами, единой дисциплиной и общей надеждой. Хотя руководили общиной пресвитеры, совершавшие Евхаристию — в чуде пресуществления Даров мог участвовать каждый ее член, равно как и во всем ходе службы и заключительной общей трапезе-«агапе». Недаром существеннейшей чертой «домус экклесиа» был стол или платформа для собирания даяний прихожан и соединенный с нею баптистерий. С середины III в., с эпохи Киприана (248–258), Роль клириков возрастает, а положение мирян в церкви понижается. Это отчетливо иллюстрируют изменения в самой важной для службы алтарной части, которые можно наблюдать уже в IV в. Полукруглая и приподнятая над полом церкви апсида предназначается теперь для первосвященника (епископа). Евхаристия совершается им, с помощью диакона, на специально выгороженном участке во круг престола. Иными словами, для литургии отделяют специальное центральное пространство; мирянам же, раньше соучаствовавшим в литургии, отныне доступна только остальная «периферийная» часть зала («quadratum populi»).
36 Сравнительно недавно эта модель была атакована известным знатоком христианской литургии, архитектуры и иконографии Томасом Мэтьюсом (Mat hews, 1993). Он объявил, что творцы гипотезы об «императоре-мистике» строи ли ее на основе собственного социально-политического опыта. Все они эмигрировали из разваливающихся империй или из гитлеровской Европы, но сохранили тоску по величию своих государств, которым служили в Первой мировой войне и крах которых болезненно переживали Пытаясь исследовать происхождение образа Христа, они расширили привлекаемые источники за счет материалов, накопленных археологами, в которых обнаружили тесную связь между понятиями и образами величия христианского и имперского. Это и стало источником «имперского» подхода к искусству, столь знакомого им по дням юности и счастья.
Очень остро написанная, книга Мэтьюса сразу вызвала совершенно справедливую критику своей крайней односторонностью и самим приемом социологического и психоаналитического подхода, явно напоминавшим вульгарную социологию советских критиков 1920-1930-х гг (Фриче, Йоффе и др) Конечно, общая теория, которую можно назвать «теорией Грабара-Китцингера», не была совершенна — но уж тем более не была она и явно ошибочной Как имперская, так и религиозная модели были среди созидательных сил христианской иконографии и архитектуры.
37 Krautheimer, 1986. Воздействие этого курса, также как и работ Краутхаймера по иконографии архитектуры (Krautheimer, 1969, 151–160), несмотря на отсутствие переводов, весьма велико и в русской научной литературе. Одним из самых читаемых и любимых «введений» в проблематику церковного строительства христианского мира Средиземноморья стала изложенная в четырех лекциях история сложения «сакральной топографии» трех «христианских столиц» ранневизантийской эпохи — Рима, Милана и Константинополя (Krautheimer, 1983, Краутхаймер, 1998).
ДРЕВНОСТИ ХРИСТИАНСТВА НА ВОСТОКЕ СРЕДИЗЕМНОМОРЬЯ И В АЗИИ
ГЛАВА V. РУССКАЯ НАУКА И ХРИСТИАНСКИЙ ВОСТОК
Изучая христианские древности Палестины, Египта, Малой Азии — мы всякий раз говорим, по сути дела, о памятниках ранневизантийского мира, заглядывая порой и в средневизантийскую эпоху. Они входят, как важнейшая составная часть, в историю иных культур на этих территориях, но специальной работы, в которой древности Византии вычленялись бы и рассматривались как единое целое, до сих пор не написано (в этом смысле прав известный историк Александр Каждан, любивший утверждать, что «византийской археологии вообще не существует»). Возможности прямого ознакомления с византийскими провинциями долго были стеснены, поскольку их земли, включая Крым и Кавказ, оставались в руках правителей исламского мира. Лишь во второй половине столетия, когда контроль Высокой Порты существенно ослаб, вслед за английским флотом, русской пехотой и французской кавалерией двинулись научные; экспедиции, возбуждая и удовлетворяя быстро растущий интерес общества.
Начало свободных, продолжительных исследований христианских памятников Восточного Средиземноморья пришлось, таким образом, на? середину XIX — нач. XX в. Для русской науки это было время выхода! на мировую арену, и сыгранная ею огромная роль в исследованиях христианского Востока — не результат случайного хронологического совпадения, а итог закономерного процесса. Сама логика исторического развития диктовала особую заинтересованность России в изучении византийских древностей. Ее внешней политике была присуща сильная «тяга К Константинополю», унаследованный еще от средневековых книжников взгляд на Российскую империю как на естественную наследницу; Византии. В XVIII–XIX вв. это самовосприятие получало как никогда реальное подкрепление в военной и экономической сферах. Империя ЩьТесно придвинулась к тем районам Восточного Средиземноморья, которые в прошлом были зоной владений Византии (Западное Закавказье и Малая Азия; Константинополь и Балканы; Палестина, Сирия, даже Египет), обозначив здесь свои самые существенные геополитические интересы.
«Византийское пространство» представлялось естественным полем деятельности России, подобно тому, как европейцы видели «своими» территории, когда-то подвластные Риму. Гастон Буассье в 1891 г. писал: «Местные жители называют нас «римляне» — «руми». Они смотрят на нас как на наследников и потомков тех, кто долго правил ими и о ком они до сих пор сохранили путаные воспоминания. Господа, давайте вступать в права владения. Это послужит к нашей выгоде… Мы продолжаем великую миссию цивилизации. Мы вновь овладели древним доменом и теми древними памятниками, мимо которых арабы не решаются пройти без трепета и уважения.» (Цит. по: Frend, 1996, 111). Граф А. С. Уваров, открывая IV Археологический съезд в Казани, высказался лаконичнее: «В старину Восток влиял на древнюю Русь, а теперь Россия распространяет просвещенное влияние на далекие страны Востока». (Цит. по: Бартольд, Смирнов, 1916, 373.)
Как и другие имперские организмы XIX в., в борьбе за раздел «турецкого наследия» Россия охотно опиралась на церковную общность и древние исторические связи, апеллировала к религиозным чувствам христианских подданных Турции. Она также пыталась, по примеру Англии, Франции и Германии, использовать научные, прежде всего географические и археологические, исследования как инструмент проникновения и утверждения политического влияния на Востоке. Ученые могли рассчитывать не только на благоприятное отношение общества, но и на материальную, дипломатическую, а подчас, при крайней необходимости, — и военную поддержку государства. Они это хорошо понимали: «Русская наука могла бы оказать значительную услугу делу политического влияния России на Востоке. Пока еще не упущено время, пока другие не завладели принадлежащими России местами на Востоке, необходимо воспользоваться тем медленным, но верным средством, к которому всегда прибегал романо-германский мир в своей борьбе с славянами». (Проект организации археологического института в Константинополе, цит. по: Въжарова, 1960).