Читать интересную книгу Переворот - Иван Кудинов

— Любит — не любит… к сердцу прижмет, любит — не любит… к черту пошлет! — Бойцы собрались вокруг него, сдержанно посмеиваясь, ждали, чем кончится этот наговор. — Любит! — объявил Романюта, оборвав последний лепесток.

— А ты, товарищ комвзвода, насчет чехов погадай, — попросили его. — Побьем мы их или не побьем?

— Насчет этого я и гадать не собираюсь, — сказал Романюта. — Побьем непременно. Не сегодня, так завтра. Иначе и не может быть. Все, товарищи. По местам!

Ветер то стихал, то снова подхватывался, и густой, неровный шум наполнял воздух. Со стороны Евсино доносилась перестрелка. Там, должно быть, вступили в бой сторожевые охранения. Алтайский фронт — одно лишь название — разворачивался медленно да и силами располагал он весьма незначительными. «Так что надеяться на поддержку сегодня не приходится», — думал Огородников.

Ждали противника с утра. Но он и к обеду не подошел, и к паужину не появился. И Огородников сильно обеспокоился, опасаясь наступления темноты, которая усложнит дело и не позволит вести прицельной стрельбы. Тогда противник может проскочить в Черепаново беспрепятственно, не понеся никакого урона, а это в планы обороняющихся не входило.

Опять подул ветер, зашумела трава по косогору. Но шум доносился теперь и со стороны Евсино, размеренно-ровный, все более слышный и нарастающий.

— Ну, братцы, кажись, идут! — Романюта поправил фуражку, шагнул к орудию. Артиллеристы заняли свои места — наводчики, запальщики, подносчики «снарядов»…

А шум все нарастал, приближаясь, и вот бронепоезд появился, наконец, из-за поворота. Пуская тугие сизые клубы пара, он сбавил ход. И в первый миг показался каким-то неуклюжим. «Под стать нашим пушкам», — подумал Романюта.

Бронепоезд, пыхтя и погромыхивая, медленно распрямлялся, подставляя бок, и весь теперь был как на ладони — со всеми своими башнями, бронеплощадками, боевой рубкой, расположенной между кабиной и трубой паровика… И эта труба особенно была заметной.

— То-овсь! — протяжным и низким голосом скомандовал Чередниченко, не спуская глаз с дымившей трубы и хорошо теперь видя, что паровоз движется не обычно, как это полагается, а толкая впереди себя платформу. — Вот сволочи, зад подставляют! — выругался Чередниченко.

— Ничего, достанем и до переда, — пообещал Романюта, и нетерпение отразилось на его лице. — Запалы!..

— Спокойно, — сказал Чередниченко, глаза его сузились, лицо побледнело и капельки пота выступили на лбу. — Спокойно. Пусть подойдут поближе. Броню его вряд ли пробьют наши «снаряды», и вот трубу… Романюта. видишь трубу?

— Ви-ижу!

— Давай по ней… чтоб грохоту побольше. Постарайся зацепить.

— Заце-епим!

Чередниченко вскинул руку, подержал ее над головой и резко опустил:

— Пли!

Вспыхнули запалы. Тугим ветром ударило в грудь, опахнув лицо. И в тот же миг раздался оглушительный грохот, скрежет и звон металла… Рядом кто-то, не выдержав, крикнул «ура». И Чередниченко увидел, что верхняя часть трубы напрочь снесена. Бронепоезд остановился, пыхтя и отдуваясь, из жерла покалеченной трубы со свистом вырывался пар.

— Молодцы! — похвалил Чередниченко. — С первого залпа.

Романюта, вскинув голову, беззвучно смеялся:

— Жаль, котел не разнесло… Вот было бы пару! Несколько солдат соскочило с платформы, суетливо осматривая полотно. В это время со стороны леса, где находился отряд Огородникова, открыли ружейный огонь. Один солдат нелепо взмахнул руками, падая, другие подхватили его и проворно ретировались. А от леса, через поле, вниз к железнодорожному полотну уже катилась человеческая лавина. Степан Огородников попытался с ходу атаковать бронепоезд. Но оттуда, опомнившись и придя в себя после первого замешательства, ударили пулеметы, подкосив и заставив залечь атакующих.

И тотчас оглушенный и как бы враз осевший бронепоезд, громыхнув и пробуксовав, сдвинулся с места.

— Заряжай! — крикнул Чередниченко, видя, как медленно и тяжело набирает он ход и как медленно и грозно разворачиваются короткие башенные стволы. «Семидесятки», — отметил про себя Чередниченко. Надо было во что бы то ни стало опередить, выиграть время и задержать бронепоезд на этом крутом и затяжном повороте. — Романюта! — крикнул Чередниченко, не выпуская из поля зрения двигавшийся и набирающий скорость состав, — Башню… головную башню постарайся зацепить. Давай, Романюта!

— Зацепим… по кумполу! — блеснул рыжими глазами Романюта, лицо его было красное, потное, в пятнах копоти.

— Пли! — вскинул и опустил руку Чередниченко. Белое нескончаемое поле колыхнулось перед глазами, ослепив на миг, и косо поплыло, пошло кругами… И еще в какой-то миг Романюта увидел, как вздыбленный ствол пушки развернуло на приводе, крутнуло в обратном направлении и отбросило в сторону. Комья земли шуршали, осыпаясь в траву. «Пушку разорвало», — догадался Романюта, качнувшись вперед. Но какая-то сила толкнула его назад, ударила так, что он враз ослеп и оглох, и упал навзничь, что-то крикнув или силясь закричать — и в этом долгом, бесконечном и беззвучном крике свело его рот. Он еще силился что-то сказать и с трудом пошевелил окровавленными губами, царапая и шаря рукой по траве, точно пытаясь найти опору, чтобы встать, и не находя… Чередниченко бросился к нему, наклонился, но тут же отпрянул, выпрямился и громко закричал:

— Санитары! Повозку… Где санитары?

Последние слова его потонули в грохоте и гуле проносившегося мимо бронепоезда. Обдало гарью, запахом железа… Снаряды рвались и там, где находился отряд Огородникова, и совсем близко, слева и справа. Кто-то рядом стонал и матерился. Чередниченко попытался еще установить порядок и кинулся к пушке, но пушка была опрокинута и привод вдребезги разбит. Тогда он рванулся к той, что стояла поодаль, на самом скосе, выкрикивая на бегу:

— Заряжай! По головной башне…

— Заклинило, товарищ командир, — сиплым и сдавленным голосом пояснил Тихон Мурзин. Чередниченко остановился, уронив руки, и тело его враз отяжелело, будто налилось свинцом.

— Что же вы так? — сказал он с упреком и посмотрел на пушку, ствол которой был повернут куда-то в сторону.

Момент был упущен.

— А трубу мы им все же покалечили… — сказал кто-то, словно оправдываясь.

— Трубу покалечили, — согласился Чередниченко. И вдруг вспомнил о Романюте и кинулся назад. — Отходим, товарищи, отходим! Спокойно, без паники… Раненых собрать.

— А убитых?

Он вздрогнул, резко обернулся, голос этот показался ему чужим и непонятным. Чередниченко остановился у разбитой пушки, рядом с которой в траве, среди ромашек, лежал Романюта. Несколько крохотных белых лепестков прилипло к небритой щеке — и эта холодноватая белизна уже разливалась по всему его лицу… Чередниченко зябко передернул плечами и отвел глаза.

— Собрать всех! — приказал. — Будем отходить к станции.

Почему к станции — было неясно. Бронепоезд чехословаков, отделавшись легким испугом и небольшими повреждениями, ворвется туда раньше — и может статься, что идут они на верную гибель. Имеют ли они право на такой риск? Чередниченко сказал об этом Огородникову. Степан, помедлив, ответил:

— Права на защиту Советской власти никто нас не лишал.

Вернувшись на станцию, Долгих разыскал командующего и доложил обстановку. Иванов слушал рассеянно, глядя куда-то в сторону. Долгих спросил:

— Что вы намерены предпринять?

Командующий хмыкнул, пожал плечами и медленно пошел по перрону. И только тут Долгих заметил, что на первом пути, напротив вокзала, стоит санитарный поезд…

— Что это значит! — спросил Долгих.

Иванов остановился и посмотрел на него, как на докучливо-надоедливого просителя, избавиться от которого вряд ли удастся. Сказал после некоторого колебания:

— Сторожевые охранения снять. Будем отходить на Алтайскую.

— Как? — изумился Долгих. — Отходить без боя? Не предприняв никаких усилий? А вам не кажется, что это похоже на бегство?

— Ваша щепетильность здесь неуместна, — поморщился Иванов.

— А ваша бездеятельность преступна!

— Товарищ Долгих! Вы забываетесь… Я прикажу вас арестовать. Исполняйте приказ.

Долгих резко повернулся и пошел в противоположную сторону, охваченный негодованием. Теперь он понял окончательно, что надежды на командующего нет никакой. Надо самому принимать решения, действовать на свой страх и риск. «Главное, — подумал он, — не поддаться панике».

Душно было, безветренно. Синевато-сизый воздух, пропитанный запахом креозота и угля, слоился над станцией, и к этим привычным запахам примешивались другие, наносимые со стороны — кисловато-острый, аммиачный запах горелого железа, пороха и селитры…

Бронепоезд чехословаков подошел со стороны Евсино под вечер. Двигался он медленно, будто на ощупь, и находился уже в версте от станции, не дальше. Отсюда встретили его частым ружейным и пулеметным огнем. Но это скорее для острастки. Оттуда, с бронепоезда, отвечали реже, как бы нехотя. Пули вжикали рядом, по-осиному тонко и нудно. Долгих не обращал на них внимания, как будто заранее зная о своей неуязвимости. И только одна мысль, вытеснив все остальные, неотступно его преследовала: «Как задержать бронепоезд? Хотя бы на час, на полчаса… Как?