Читать интересную книгу Огонь столетий (сборник) - Марк Амусин

Действие романа происходит в уже успокоившиеся и относительно сытые 2000-е. В центре – троица друзей, если не простаков, вроде Олега Жильцова, то, скорее, чудаков, не обладающих ни особыми талантами, ни даром приспособляемости и преуспеяния в обстоятельствах новой послесоветской жизни. Щукин сторожит заброшенное кладбище, а на досуге занимается ремонтом пишущих машинок. Чибирев волею судеб оказался на посту директора школы. Третий, Тепин, и вовсе в постперестроечное время заделался «азюлянтом», то бишь беженцем в Германии.

Все они, даром что в возрасте, существуют в режиме «перекати-поле». Они как-то неприкаянны, не «принадлежат» своему времени и месту. Жизнь их бедна – не только деньгами и потребительскими товарами, но событиями, переживаниями.

Сумерки повседневности вдруг прорезает молния «иных возможностей». Вместе с Тепиным в Россию из Германии является молодая и амбициозная Катрин, специалистка по современному искусству. Она горит желанием внести имена трех друзей в писаную историю акционизма – ведь они, с четверть века назад, совершили никем не замеченный художественный жест: дружно помочились в Неву с Дворцового моста, чем и предвосхитили практику акционистов позднейших времен.

Теория и практика концептуализма представлены в романе не без иронии. Слово одному из его адептов: «…я вот сейчас объявлю свое выступление художественным актом, то есть не слова, которые произношу, они могут и ничего не значить, но само действие, сам процесс говорения здесь и сейчас. А для выразительности… беру правой рукой себя за левое ухо. Вот. На ваших глазах происходит концептуальная акция. Чем отличается произведение искусства от непроизведения искусства? Волевым [в книжном тексте стоит «Болевым», но думаю, это опечатка. – М. А.] жестом художника… Я говорю: то, что я делаю, – это искусство».

(Монолог этот, кстати, произносит уже знакомый нам Косолапов, перекочевавший сюда из «Дайте мне обезьяну». Носов специально подчеркивает это обстоятельство, лишний раз указывая на фикциональное единство сочиненного им «книжного мира».)

Опыты и приключения героев в пространствах современного (актуального, нонспектакулярного etc.) искусства и становятся пружиной, раскручивающей не слишком-то активную фабулу романа. Друзья, вместе или порознь, участвуют в соответствующих перформансах или наблюдают за ними, слушают, спорят, вносят посильный вклад… Автор с их помощью набрасывает эскизы нескольких оригинальных (или не очень) проектов: концептуальная переписка с прошлым (мейл-арт: «молчит Шекспир – отвечает Министерство связи»); отрубание головы деревенскому петуху с перенесением этого акта из утилитарной плоскости (сварить суп) в контекст вечных вопросов и коллизий российской литературы, и т. д.

По ходу чтения становится ясно, что тема «акционизма» не просто оживляет фон повествования, наполняет его забавными эпизодами и глубокомысленно-стебовыми рассуждениями. Автор развивает здесь заявленную в «Обезьяне» тему: проблематичный статус творчества в постмодернистскую эпоху, когда все уже сотворено, сказано, прокомментировано, всему назначена твердая цена. Может быть, и впрямь единственное, что осталось непосредственного и живого в искусстве, – это жест «актанта», горделивый, ернический или шокирующий, полностью бессмысленный или привносящий в устоявшиеся восприятия «паразитные смыслы»? Или и того меньше: все творчество нынче сводится к отысканию новой точки зрения на уже созданное и на себя – воспринимающего субъекта?

В романе присутствует и другой сюжетный план («флешбэк») – короткая, но на редкость смешная история путешествия Чибирева и Щукина к Тепину, обосновавшемуся в Германии в самом начале 90-х. Гротескна сама практическая цель поездки: сбыть в Германии по бешеной цене товарную партию стандартных российских мухобоек. Впрочем, это и повод ввести сакраментальную тему «Востока и Запада». Детали рафинированного немецкого быта (майонез в пакетике, тонкая нарезка колбасы, дружелюбный контролер в электричке) даются здесь через свежий и остраняющий взгляд русско-советских интеллигентов, вечно заряженных на спор о ценностях, о сравнительных достоинствах России и заграницы, культуры и цивилизации.

Но и в этой части романа добросовестно выписанные приключения, переживания и диалоги друзей завершаются экзистенциально-абсурдистским испытанием: невинная прогулка в невысокие окрестные горы оборачивается блужданием в пространственном лабиринте, бездорожьем, ощущением потерянности и недостижимости цели.

Финал выдержан в тональности трагифарса. Чибирев, вырвавшийся из пут обыденности – на волю, в Крым, с молодой любовницей, – возвращается в Питер, чтобы узнать: накануне умер, сгорев от рака, Тепин. Пройдя ирреальную церемонию похорон и помянув друга вместе с Катрин и Щукиным, герой вдруг оказывается в руках (буквально) милиционеров, которым тут же и признается: да, я действительно убил свою спутницу, Викторию Викторовну Бланк, «расчленил ее и закопал на горе к западу от Феодосии». Ясно, что, как и в случае со смертью Тетюрина, финал этот призван лишний раз подчеркнуть «сочиненный» характер текстовой реальности, да и действительности, за ней стоящей.

Все это хорошо, скажут мне, но мы уже знаем множество авторов, провозглашающих иллюзорность бытия, смеющихся над предрассудками консистентности мира, автономии личности, здравого смысла и моральных ценностей. Имя этим авторам – Пелевин, Павич и легион. Что ж тратить время еще на одного постмодерниста, будь он хоть трижды петербуржец?

Вот тут пришло время сосредоточиться на особенностях манеры и мировидения Сергея Носова, придающих ему необщее и располагающее к себе выражение лица. Прежде всего – подкупает, насколько последовательно и изобретательно формирует писатель свою картину мира языковыми, стилевыми средствами.

Носов – пуантилист. Он не слишком-то живописен и пластичен, скорее скуп при изображении жизненных интерьеров своих повествований, но всегда готов предъявить вполне рельефные образы и детали в подтверждение художественной состоятельности. Например, в «Члене общества»: «Октябрь в Петербурге – скверное время. Листья гниют под ногами. Сыро, дождливо, собачье дерьмо… Не листопад. Листопад листолежем сменился. Листогнилом. Где уж тут золотая осень. Еще, может, в Пушкине – золотая, или в Павловске, может, она золотая, там ведь так посадили деревья, что листья цвет не сразу меняют… а радуя глаз: желтые пятна, багровые пятна, зеленые пятна еще».

Или – начало «Грачей»: «Прежде чем отойти от окна, он решил высморкаться. Дождь был грибным. Крыша автобуса, испещряемая дождевыми тычками, на солнце поблескивала, как чешуя… Грибной дождь не мешал совокупляться двум одинаково рыжим дворнягам – делали любовь посреди улицы, игнорируя вялые увещевания школьного охранника…»

Язык у Носова очень послушно служит концептуальным авторским целям, а они разные в разных произведениях. В «Члене общества» автор постоянно побуждает читателя оглядываться через плечо на русскую классику, прежде всего на Достоевского. Тень Федора Михайловича возникает на первой же странице – герой сдает в «Букинист» 33-томное его собрание сочинений, с чего и начинаются приключения. Но и дальше характерные обороты Достоевского, явные и скрытые аллюзии пронизывают текст. То цитируется Мармеладов («знаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда некуда больше пойти»), то его вдова, то герою снится сон об убийстве топором – не старушки, но собачки, с человеческим, однако, именем Эльвира, то возникает мотив сожжения денег…

Но – не Достоевским единым… Слышатся в «Члене общества» интонации Некрасова и Гоголя, речь рассказчика полнится инверсиями и пунктирной ритмизацией, напоминающими об Андрее Белом. Тут – интертекстуальная игра, призванная пробудить культурную память читателя (а для чего – об этом мы поговорим позже).

А в «Дайте мне обезьяну» и особенно в «Грачи улетели» установка другая: передать как можно убедительнее элементарность, незначительность каждодневного существования персонажей. Этому служит подробное, предельно конкретное описание пейзажей и интерьеров, а также действий, состояний, мыслей персонажей. С какой убедительной достоверностью переданы ощущения героев «Грачей», когда они безбилетниками перемещаются по германской железной дороге и прячутся от контролера втроем в теснейшем туалете!

Здесь преобладают простые, короткие, рубленые фразы, часто с тавтологическими повторами, означивающими собой хождение (смысловое) по кругу или топтание на месте. «Некоторое время сидели молча. Тетюрин ел антрекот. Филимонов больше, чем ел, смотрел на Тетюрина: Тетюрин ел антрекот». «Не зная, что еще подумать о “Черном квадрате”, Борис Петрович несмело констатировал два очевидных свойства изображения – квадратность и черноту». Порой автор даже слишком навязчиво демонстрирует стереотипные или каламбурные фигуры речи, подчеркивая инерцию словоупотребления: «Шел, куда глядели глаза (никуда не глядели)». «Он пил растворимый кофе (стало быть, уже растворенный)». «Простор – простирался».