недель, а то и вовсе не приезжать тем летом. Слуги сидели на диванах, один из них раскладывал пасьянс, а двое других болтали о чем-то, что нужно было сделать в дальнем конце сада, и решали, как лучше намекнуть на это садовнику, не оскорбив его. Потом они заговорили о другом – о чем-то южноамериканском, – и вдруг я услышала, как один из них сказал, что
в некоторых ситуациях единственное спокойствие, которое может наступить, это затишье после кораблекрушения. Впоследствии я задавалась вопросом: почему из всего, что слуги наговорили в те дни, именно эта фраза мне так запомнилась?
Когда Макс Ламас прибыл, оказалось, что он привез с собой помощника. Бабушка и слуги, ждавшие на лужайке перед домом, удивленно переглянулись, когда те вышли из машины. Потом бабушка произнесла:
– О том, что с вами приедет помощник, никто не упоминал.
Когда она поняла, что второго гостя тоже надо разместить у нас, возникло замешательство, которое вместе с жарой привело к тому, что и бабушка, и слуги на мгновение забыли, как расположены в нашем доме комнаты. Так Марко Девоти оказался в комнате, соседней с моей спальней.
– Вы будете спать в голубой комнате, – постановила бабушка.
Мы все стояли в холле и чувствовали себя растерянными. На плече у Макса Ламаса висела фотокамера, из сумки с тетрадями торчали ручки, и все это вместе с его пиджаком создавало вокруг него ауру римского интеллектуала. Марко стоял рядом. Высокий и все еще по-юношески слегка прыщавый, хотя ему явно было больше двадцати. Я помню его большие неуклюжие руки, болтающиеся вдоль тела.
В первые дни Марко Девоти едва ли произнес хоть слово. Он ходил по дому с мрачным видом и застывал около некоторых вещей. Скрестив руки на груди, он со сдержанным отвращением рассматривал один за другим наши фамильные портреты. Было трудно понять, как Ламас мог выбрать помощника, которому противно все, что связано с нами.
– Да нет же, никто ему не противен, – заверил нас Макс Ламас. – Просто ему тяжело произносить слова.
О моей матери поговаривали, что у нее великолепный нюх на раны и что она, подобно хищной рыбе, способна учуять запах крови на невероятном расстоянии. Не хочу сказать, что я унаследовала эту способность, но фраза о неумении говорить меня заинтересовала. Я намеревалась побеседовать с Марко, чтобы в этом разобраться, но он скрылся, как только я приблизилась к нему. Зато иногда он заходил на кухню, чтобы поболтать со слугами по-испански. Мой испанский далеко не идеален, но, задержавшись возле кухонной двери, я сумела расслышать, что речь Марко, в отличие от жестко-континентального испанского языка Макса Ламаса, была мягкой и гибкой, как будто он выучил его в Мексике или Аргентине. И в его дикции, когда он произносил некоторые слова или слишком много слов сразу, и впрямь было нечто, что превращало целые предложения в нагромождение неясных слогов. Я посмеивалась про себя. Время от времени из его рта, наоборот, вырывались совершенно понятные фразы. Например, я слышала, как говорит слугам: «Почему вы остаетесь здесь? Неужели вы не видите, что вами помыкают?» А слуги наперебой принялись отвечать: ”Pero adonde vamos, señor, diganos usted adonde vamos nosotros, y ella sin nosotros, que hará?”[8] (Создавалось ощущение, что они рассматривали эту возможность бесчисленное количество раз, но всегда были вынуждены от нее отказаться.) Потом они заговорили о чем-то другом, и слова Марко Девоти снова слились в невнятную тираду.
– Бабушка не может обойтись без них, – просветила я Марко в тот же вечер перед сном.
– Вы такая изысканная и аристократичная, – ответил он, на сей раз без каких-либо проблем с дикцией. – Но еще вы – маленькая ведьма. В вас есть нечто чрезвычайно непривлекательное. Это лежит на дне вашей души, что-то вроде осадка, тины, потому что вы думаете, что вы владеете миром. Вам кажется, что это какое-то автоматически данное право. Но все изменится.
– Что вам наплели слуги? – поинтересовалась я.
Он ответил, что, когда моя бабушка умрет, это будет конец для меня и моей матери. Все рухнет, и мы останемся без палаццо, слуг и дома в Толентино.
– Вы ведь знаете, что семья живет в долг? – спросил Марко. – И когда Матильда умрет, займы закончатся. Тогда вам придется продать все, чем вы владеете. Слуги говорят, что ваша бабушка – как краска, покрывающая прогнивший кусок дерева. Бывает такая краска, которая способна удержать целый дом, но, когда она сотрется, все обрушится.
– Не понимаю, что вы хотите сказать. Вы как будто не можете четко произнести слова.
Марко Девоти наклонился ко мне.
– И до того, как все рассыплется, – прошептал он, – я бы очень хотел побыть с тобой. Наедине. Ты и я. У тебя в комнате перед зеркалом.
– За это тебе придется побороться чуть больше.
– Не надо никому бороться, – возразил Марко Девоти. – Когда вы окажетесь в дерьме вместе с остальным человечеством, это будет уже не то. Понимаешь? Пойдем.
– Ты шутишь? Ты правда думаешь, что так все и делается?
– Пойдем, – повторил Марко.
Я медленно встала и взяла его за руку, потому что в ситуации, как ни крути, было что-то привлекательное. Может быть, мое любопытство было связано с его дефектом дикции. Насколько уверенным в себе может быть мужчина с таким явным недостатком? Но Марко был полон веры в себя, я видела это, пока мы поднимались по лестнице в мою комнату. (Думаю, это связано с матерями. Благодаря им сыновья чувствуют себя королями, независимо от того, кем они являются на самом деле.) Марко Девоти запер дверь, когда мы вошли в комнату, и уселся на один из стульев, оставив меня стоять посреди комнаты. Вдруг все изменилось, и его самоуверенность испарилась. То есть, вера в свои силы завела его сюда, но на большее ее не хватило. И в этот момент и моя собственная уверенность растаяла, и у меня в животе образовался комок, когда я увидела, как неловко пытается Марко зажечь дрожащими пальцами сигарету. Было очевидно, что обычно он не курит, потому что, затянувшись, он закашлялся и уронил ее.
– Думаю, мне лучше спуститься к остальным, – сказала я.
– Погоди, – остановил меня Марко и поднял сигарету. – Погоди.
Я колебалась.
– Погоди немного, – повторил он.
Докурив сигарету и затушив окурок в пепельнице, Марко встал и начал аккуратно расстегивать пуговицы на моей блузке. Он выглядел очень сосредоточенным, и капли пота выступили у него на лбу. Педантичность, с которой он расстегивал, снимал и складывал мою одежду воспринималась бы как нормальная у глубокого старика