– Сама не знаю, что такое? – деревянно пробормотала Марина. Джессика развернула листок:
– Здесь что, пробовали новое перо? Все исчеркано-перезачеркнуто! А почерк-то! Ну-ка… – И она медленно, явно с трудом разбирая слова, прочла: – «Жизнь наша делится на две эпохи: первую проводим в будущем, а вторую в прошлом». Ого! Да это философия, притом очень тонкая. Писал человек умный. Напрасно, напрасно он зачеркнул так много. «Я знаю, что жизнь моя не удалась. Вспомнить мне нечего, кроме горя, которое я приносил себе и другим своим беспутством и слабоволием. До сего дня я думал, что единственное убежище от деспотизма жизни – запереться в какой-нибудь келье да разбирать старые рукописи, размышляя: что прочно на земле? Где Вавилон великолепный? Где это чудо древнего мира? И оно тлеет под разливом мутных вод Евфрата. Но пока бьется сердце в груди, там живет память о делах благости. Возможно, новый лорд Маккол когда-нибудь добром вспомнит меня хотя бы за то, что я сегодня был единственным свидетелем на свадьбе его отца и матери. Когда стало ясно, что у меня не будет, не может быть детей, я исполнился особой отеческой нежности ко всем ним: и большим, и маленьким, и даже нерожденным. Я глядел на Гвендолин – а она казалась еще прелестнее в предвкушении своего пусть еще не скорого, но явного материнства – и думал, что мой отец все-таки потерпел то поражение, которое я ему предсказывал. Дочь сельского викария, которая вынуждена была пойти в услужение, – и Алистер Маккол, надежда и опора всего рода. Уверен: покойные лорды переворачивались в гробах, а леди Элинор, это любимое пугало Урсулы, скрежетала своими призрачными зубами. Каково видеть это венчание было ей, которая…»
Джессика выронила листок и какое-то время невидящими глазами смотрела на гобелен, украшавший стену и, словно нарочно, изображавший брачную церемонию.
Марина стояла ни жива ни мертва. Больше всего на свете ей хотелось бы очутиться сейчас за тридевять земель отсюда. Где угодно, пусть в Бахметеве, под пощечинами тетушки, пусть даже в бурном море, на пакетботе, швыряемом волнами, – только не здесь! Только подальше от девушки, безутешно оплакивающей своего жениха и вдруг узнавшей, что тот не просто был ей неверен, а вовсе повенчан с другой! И она едва не кинулась к двери, когда Джессика взглянула на нее и спросила:
– Где ты это взяла?
– Н-не… не помн-ню, – промямлила Марина. – Где-то в кор… в коридо…
– Не лги! – перебила Джессика, и ее вспыхнувший взор, чудилось, прожег Марину насквозь. – Мне не нужна ложь во спасение! Говори, ну?!
– У Джаспера, – созналась Марина, не выдержав этого немигающего, повелительного взора. И тут же испугалась: что подумает о ней Джессика? Быть молодой девушке в комнате у холостяка – пусть и больного, но одной, без компании? – Я просто перепутала вашу дверь и его, – принялась торопливо оправдываться Марина. – Нечаянно туда зашла, смотрю, Джаспер…
– Но как же так? – прошептала Джессика, явно не услышав ни одного ее слова. – Джаспер не может иметь детей?! Каким же тогда образом…
«О чем это она? – испуганно подумала Марина. – Уж не повредилась ли бедняжка в уме?»
Лицо Джессики вдруг исказилось, она закрыла лицо руками.
– Алистер! Как ты мог, Алистер, ведь я так любила тебя! – простонала она, а затем глухо, мучительно зарыдала, ломая руки и не вытирая слез, заливавших ее лицо. И вдруг с тоской уставилась на свое кольцо – знак не любви, как она думала прежде, а обмана. – Алистер, любимый мой…
– Брайан, Брайан, любимый мой! – эхом донеслось из-за двери, и Марина кинулась вон, испытывая непередаваемое облегчение, что появился приличный предлог сбежать: невыносимо было смотреть на бессильное, тяжкое горе оскорбленной невесты!
Впереди белой стрелой летел Макбет, который, между прочим, все это время смирно просидел, укрытый складками шелковых юбок, не то уснув, не то боясь сдвинуться с места, не то из каких-то там своих кошачьих соображений, а сейчас вдруг обрел былую прыть.
Марина толкнула дверь и едва не сбила с ног сгорбленную фигурку: седые спутанные волосы, обрывки фаты, сухие померанцы.
Урсула! Урсула скорчилась за дверью и бормочет:
– Увы, увы, – вон тот лесок,Те изумрудные холмы…
– Тише, тише, – пробормотала Марина, беря за руку старую даму и влача ее по коридору. – Тише, тише, успокойтесь.
– Где обнимал меня дружок,Где по цветам бродили мы, —
шептала бедная невеста, покорно плетясь за Мариной, но вдруг остановилась, вырвала руку: – Куда ты? Я тебя не знаю! Марина вгляделась в блуждающие, выцветшие глаза. Вот странно! У нее совершенно безумный вид. А вчера ночью голос ее звучал хоть и слабо, и перепуганно, однако вполне трезво… Ах да, Марина и забыла: все это было во сне! Ей все привиделось – и здравомыслие Урсулы, наверное, тоже? И тут же явилось такое искушение немедленно все уточнить, что Марина, близко склонясь к Урсуле, спросила:
– Что сделали с Гвендолин? Где она теперь?
Ничто не дрогнуло в глубине угасшего взора!
– Как нежный лютик, вся звеня, была любовью я согрета, – вяло молвила Урсула и заломила руки с криком: – Леди Элинор! Это вы, леди Элинор!
Марина едва не пустилась прочь, но старая дама крепко цеплялась за нее, восклицая:
– Покажите ваши руки, леди Элинор! Высохла на них кровь? О, я знаю, вы не простите, никогда не простите! Проклятие Макколов вечно! – И вслед за этой тирадой она вдруг разрыдалась, с жалостью глядя на остолбеневшую Марину и причитая: – Бедная, бедная леди Элинор! Вас убили… но убили так, чтобы смерть казалась естественной. Вас держали, а негодяй, подручный вашего мужа, вскрыл вам вены, и вы истекли кровью! Потом кровь вытерли, и никто, никто ничего не заподозрил. Но утешьтесь. Ваш убийца умер в жестоких мучениях! Его преследовал призрак женщины, одетой в белое, чьи запястья испускали два ручейка крови… Покажите ваши руки, леди Элинор!
– Я не леди Элинор! – крикнула Марина что было сил. – Оставьте меня в покое, сумасшедшая старуха! – И она стряхнула с себя тщедушное, но цепкое тельце.
Урсула недоумевающе воззрилась на нее:
– Не… не леди Элинор? А кто? Кто же?.. – И тут же клочья ее мыслей полетели в другом направлении, и она потащилась прочь, напевая:
Как нежный лютик, вся звеня,Была любовью я согрета…Зачем покинул ты меняВ расцвете лет, на склоне лета?
Макбет поплелся следом. Один раз он оглянулся, и Марине почудился укор в зеленом блеске кошачьих глаз.
Она бессильно привалилась к стене, потом повернулась и взглянула в узкое окошко-бойницу, оставшееся с незапамятных времен, но ничего не увидела: тьма, туман, мгла, ночь, только шумит-завывает лес вдали да где-то еще дальше незримо рокочет море.