Читать интересную книгу Имплантация - Сергей Л. Козлов

на протяжении почти шестидесяти лет. Мейерсон придал журналу ярко выраженный междисциплинарный характер и гуманитарную направленность. Он привлек к регулярному сотрудничеству таких философов, как все тот же Леви-Брюль, Анри Делакруа, Андре Лаланд, Ксавье Леон, Александр Койре, а позднее Эрнст Кассирер, Гастон Башляр и Морис Мерло-Понти; таких лингвистов, как Антуан Мейе (его вклад в журнал был особенно весомым), Шарль Вандриес, Морис Граммон, Шарль Балли, а затем и Эмиль Бенвенист; таких этнографов, как Марсель Мосс и Марсель Гране. Став в 1951 году профессором Шестого отделения Практической школы высших исследований (см. о ней следующий очерк), Мейерсон создал в рамках этой школы Центр исследований по сравнительной психологии (1952–1987).

~~~~~~~~~~~

Мы не обладаем достаточными данными, чтобы доказательно говорить о том или ином отношении Мейерсона к Ренану. Ограничимся двумя фактами. С одной стороны, фундаментальная для Ренана дихотомия «первобытного» и «рефлексивного» мышления вызывала у Мейерсона глубокий скепсис. Мы это знаем по его реакциям на аналогичную дихотомию, использованную Леви-Брюлем. Согласно Мейерсону, концепция Леви-Брюля страдает упрощенностью: на самом деле существуют не две формы ментальности, а гораздо большее число таких форм; задача «истории психологических функций» – выделить эти формы и многочисленные переходы между ними (см. [Di Donato 1990, 161]). С другой же стороны, следует учесть слова Мейерсона, которые Риккардо Ди Донато впоследствии пересказал Жан-Пьеру Вернану: «Мейерсон выразил ‹…› убежденность в абсолютной научности и позитивистичности своего подхода, он был убежден, что создает некоторым образом естественную историю человеческого духа» [Vernant 1996, 151]. «Une histoire naturelle de l’esprit humain» – это совершенно ренановская идея и совершенно ренановское выражение: напомним для сравнения формулу Ренана об «эмбриогенезе человеческого духа» (embryogénie de l’esprit humain); как уже говорилось выше, Ренан постоянно сопоставлял филогенез и онтогенез. Из вышеприведенных фактов можно заключить, что Мейерсон строил абсолютно ренанианскую по общему духу историческую психологию, хотя аналитические конструкции, применяемые в этой психологии, должны были быть гораздо сложнее ренановских.

Наконец, необходимо подчеркнуть еще одну деталь. Учеником и своего рода духовным наследником Мейерсона был уже упоминавшийся выше Жан-Пьер Вернан. Историческая психология Мейерсона является одним из двух (наряду с исторической социологией Луи Жерне) источников вернановской исторической антропологии античного мира. Таким образом, не только структурная антропология Леви-Стросса, но и два важнейших французских варианта исторической антропологии – «анналистский» и вернановский, – независимо от личных установок конкретных авторов, могут быть в самом первом приближении соотнесены с ренановским проектом исторической психологии, предложенным в 1848 году (и опубликованным в 1890 году).

Перейдем к последней из трех научных сфер, разработку которых так настойчиво проповедовал Ренан, – к языковедению. Как соотносится развитие французской лингвистики в ХХ веке с ренановским идеалом «философской и сравнительной теории языков»?

Сравнительно-историческое языкознание стало ведущим направлением во французской лингвистике второй половины XIX – первой половины ХХ веков. При этом уже с 1860‐х годов во Франции начинает постепенно возникать специфически французская модификация сравнительно-исторического языкознания. Она первоначально формировалась в работах Мишеля Бреаля; важное влияние на ее развитие оказала также книга Фюстеля де Куланжа «Античный город» (1864). Главным принципом, определившим специфику этой модификации, был социологический подход к явлениям языка. Такой подход, связывавший язык с социальной жизнью, противопоставлял себя немецкому романтическому подходу, связывавшему язык с духовной жизнью больших и малых монад (раса, нация, индивид). Эта французская модификация сравнительно-исторической лингвистики получила название парижской лингвистической школы. К ней принадлежали самые крупные французские лингвисты XX века – от Мейе до Бенвениста (подробнее о парижской лингвистической школе см. ниже, в начале 5‐го очерка).

Каковы были соотношения между парижской лингвистической школой и филологической программой Ренана?

Вернемся к статье Антуана Мейе «Ренан как лингвист», уже цитированной нами в начале этого очерка (теперь уместно будет подчеркнуть, что статья эта, как и прочие материалы к столетнему юбилею Ренана, была напечатана в мейерсоновском «Journal de psychologie»). Констатировав устарелость многих частных наблюдений и выводов Ренана, Мейе, однако же, подчеркнул, что самые общие исходные принципы Ренана-лингвиста по-прежнему сохраняют свою силу. Приведем и другое генеалогическое свидетельство: Жорж Дюмезиль, который тоже принадлежал к парижской лингвистической школе (см. об этом [Milner 2008]), возводил свою научную родословную к Францу Боппу (об этом см. ниже, в 4-й главе, в разделе «Шпага Дюмезиля»). Дюмезиль не упомянул имени Ренана в своей научной родословной. Ренан не был для него учителем. Но показательно, что и для Ренана, как мы могли видеть, именно Бопп служил исходным ориентиром в лингвистических исследованиях. Таким образом, глядя «с высоты птичьего полета», правомерно будет сказать, что и Ренан, и Мейе, и Дюмезиль принадлежали в самом общем смысле к единой лингвистической парадигме – сравнительно-историческому языкознанию, – восходившей прежде всего к немецкой науке первой половины XIX века. Была и еще одна вещь, объединявшая парижскую лингвистическую школу с Ренаном: сциентистский пафос. Как подчеркивает Жан-Клод Мильнер, парижская лингвистическая школа «более, чем какая-либо другая, вдохновлялась идеалами героического сциентизма; эту страсть к научности она унаследовала, вероятно, от Ренана» [Milner 2008, 66].

Эта глубинная общность не отменяет существенных различий между Ренаном и парижской лингвистической школой. Ренановское понимание языка было «немецким», оно восходило к Гердеру, братьям Шлегелям и особенно к Вильгельму фон Гумбольдту: Ренан мыслил язык в связи с психикой расы, нации или индивида. Его интересовали формы мышления этих субъектов (если угодно – «личностей»), запечатлевшиеся в языке: языковые изменения привлекали к себе внимание Ренана постольку, поскольку эти изменения отражали стадиальное развитие человеческого духа, его «эмбриогенез». Бреаль же и его последователи мыслили язык в связи с социальными группами и учреждениями. Представителей парижской лингвистической школы интересовала взаимообусловленность, существующая между языком и социальными объединениями людей; в изменчивости языковых форм они видели выражение изменений, постоянно происходящих в исторической жизни общества. Соответственно этому Бреаль и его последователи категорически отвергали органицистскую метафорику, лежавшую в основе дискурса как у Ренана, так и у немецких мыслителей и языковедов от Гердера до Шлейхера (см. об этом [Aarsleff 1981]). Современные исследователи говорят в этой связи о переходе от «бесплодной органицистской парадигмы» к «открытой социально-исторической парадигме» [Puech, Radzynski 1988, 76]; мы бы предпочли говорить здесь о переходе от органицистской базовой метафорики к метафорике прагматистской. В прагматистской метафорике моделью для описания любых процессов служат человеческие действия – малые и большие. Прагматистская метафорика в этом понимании – явление гораздо более широкое, чем прагматизм как философская школа:

Итак, отношения между Ренаном и позднейшей французской сравнительно-исторической лингвистикой – это сложные отношения, в которых базовое методологическое родство сочетается с глубокими концептуальными расхождениями. И все же в рассматриваемой нами перспективе родственные черты, пожалуй, имеют большее значение, чем различия, сколь бы важны ни были последние. Но прежде чем пояснить, что мы имеем в виду, мы должны отступить в прошлое и погрузиться в вопрос о связи Ренана с его предшественниками.

Филология по-немецки и филология по-французски

До XIX века слово philologie было известно во Франции, но сколько-нибудь широко оно не употреблялось. В конце XVII века «Всеобщий словарь» Фюретьера давал филологии собирательное определение: «Вид знания, состоящий из Грамматики, Риторики, Поэтики, Древностей, Историй, а также обычно из Критики и толкования всех сочинителей» (Цит. по [Furetière 1701, t. 3]. Это определение, сопровождавшееся ссылками на Эратосфена и на Марциана Капеллу, отражало узус ученых людей, членов «республики словесности» (см. о них раздел «„Приличный человек“ vs. специалист» в главе «Матрица»). Но вышедший почти одновременно со словарем Фюретьера пуристический Словарь Французской академии (1694), будучи призван отражать узус «людей приличных», отказался включать в свой словник специальные термины наук и искусств, и этот отказ продлился вплоть до последней трети XVIII века. Только 4-е издание Словаря Французской академии, выпущенное в 1762 году, включило в себя термины наук и искусств.