Читать интересную книгу Икона - Фредерик Форсайт

Последовало мрачное молчание.

— Можно мне сказать? — спросил Сол Натансон. — Не как вашему хозяину, а как рядовому члену совета. Когда-то у меня был сын. Он погиб на войне в Персидском заливе. — Несколько человек с мрачным видом кивнули. Двенадцать из присутствующих играли ведущую роль в создании многонациональной коалиции, которая сражалась в Персидском заливе. С противоположного края стола генерал Колин Пауэлл пристально смотрел на финансиста. Благодаря известности отца он лично получил извещение о том, что лейтенант Тим Натансон, ВВС США, сбит в последние часы сражения. — И если я могу хоть как-то смириться с этой потерей, — сказал Натансон, — то лишь потому, что знаю: он умер, сражаясь против истинного зла. — Сол замолчал, подыскивая слова. — Я достаточно стар, чтобы поверить в концепцию зла. И в то, что зло иногда может воплощаться в человеке. Я не участвовал во второй мировой войне. Мне было восемь, когда она закончилась. Мне известно, что некоторые из присутствующих здесь были на той войне. Но конечно, позднее я много узнал о ней. Я уверен, что Адольф Гитлер — это зло, и то, что он делал, — тоже зло. — Стояла полная тишина. Государственные деятели, политики, промышленники, банкиры, финансисты, дипломаты, администраторы, привыкшие иметь дело с практической стороной жизни, понимали, что слушают глубоко личное признание. Сол Натансон, наклонившись, постучал пальцем по «Чёрному манифесту». — Этот документ — тоже зло. Человек, написавший его, — зло. Неужели мы позволим этому случиться снова?

Ничто не нарушало тишину, царящую в комнате. Все понимали, что под «этим» он подразумевал второй Холокост, и не только против евреев в России, но и против многих других этнических меньшинств.

Молчание нарушила бывший премьер Великобритании.

— Я согласна. Не время колебаться.

Ральф Брук, глава гигантской межконтинентальной телекоммуникационной корпорации, известной на каждой фондовой бирже мира как «Интелкор», выступил вперёд.

— О'кей, так что мы могли бы сделать? — спросил он.

— Дипломатическим путём… уведомить каждое правительство в НАТО и заставить их заявить протест, — предложил бывший дипломат.

— Тогда Комаров объявит манифест грубой подделкой, и большинство в России поверят ему. Ксенофобия русских не новость, — сказал другой.

Джеймс Бейкер повернулся в сторону Найджела Ирвина.

— Вы привезли этот ужасный документ, — сказал он. — Что вы посоветуете?

— Я ничего не предлагаю, — сказал Ирвин. — Но я хочу сделать предупреждение. Если совет решит санкционировать — не предпринять, а только санкционировать — какую-либо инициативу, она должна быть предельно засекреченной, чтобы не повредить репутации любого в этой комнате.

Тридцать девять членов совета прекрасно понимали, о чём он говорит. Каждый из них принимал участие или являлся свидетелем провала правительственной операции, как предполагалось, хранившейся в секрете и полностью разоблачённой сверху донизу.

Суровый, с немецким акцентом голос раздался за столом, где сидел бывший госсекретарь США:

— Может Найджел провести операцию такой секретности?

Два голоса прозвучали в унисон: «Да». Когда Ирвин был шефом британской разведки, он служил и Маргарет Тэтчер, и её министру иностранных дел лорду Каррингтону.

Совет Линкольна никогда не принимал формальных резолюций в письменной форме. Он приходил к соглашению, и на его основе каждый член использовал своё влияние для достижения целей этого соглашения в коридорах власти в своих странах.

В деле с «Черным манифестом» соглашение состояло только в передаче членам небольшого рабочего комитета пожелания совета, чтобы комитет выбрал наилучшее решение. Весь же совет пришёл к согласию ничего не санкционировать, не запрещать и даже не интересоваться возможными последствиями.

Москва, сентябрь 1990 года

Полковник Анатолий Гришин сидел за столом в своём кабинете в Лефортовской тюрьме, просматривая три только что доставленных ему документа. Его охватывал целый вихрь эмоций.

Самым сильным чувством было торжество. В течение лета контрразведка как Первого, так и Второго главных управлений доставила ему одного за другим троих предателей.

Первым доставили дипломата Круглова, разоблачённого при сопоставлении его поста первого секретаря посольства в Буэнос-Айресе и покупки вскоре после возвращения квартиры за двадцать тысяч долларов.

Он без колебаний признался во всём сидящим за столом офицерам. Через шесть недель ему больше нечего было сказать, и его отправили в одну из подземных камер, где температура даже летом редко поднималась выше одного градуса тепла. Там он и сидел, дрожа и ожидая решения своей судьбы. Эта судьба заключалась в одном листке бумаги на столе полковника.

В июле в камере оказался профессор ядерной физики. В России было очень немного учёных его ранга, когда-либо делавших доклады в Калифорнии, и список быстро сократился до четырёх. Обыск в квартире Блинова в Арзамасе-16 дал результат в виде маленькой ампулы чернил для тайнописи, неумело спрятанной среди носков в шкафу.

Он тоже признался быстро и во всём; одного только вида Гришина и его команды с орудиями их работы оказалось достаточно, чтобы развязать ему язык. Блинов даже указал адрес в Восточном Берлине, по которому он отправлял свои тайные письма.

Рейд по этому адресу поручили полковнику управления "К" в Восточном Берлине, но необъяснимым образом жилец сбежал за час до рейда, уйдя через вновь открытый город на Запад.

Последним в конце июля появился солдат-сибиряк, выявленный наконец по своему положению в ГРУ, назначению в Министерство обороны, работе в Адене, а также в результате интенсивной слежки, во время которой, вторгшись в его квартиру, агенты узнали, что однажды один из детей в поисках новогодних подарков обнаружил в вещах отца миниатюрный фотоаппарат.

Пётр Соломин отличался от остальных тем, что он переносил страшную боль и в муках пытался показать своё презрение. Гришин в конце концов сломал его; ему всегда это удавалось. Он пригрозил отправить жену и детей Соломина в самый страшный лагерь строгого режима.

Каждый из арестованных описывал, как с ним знакомился улыбающийся американец, так охотно слушавший об их проблемах, так рассудительно делавший свои предложения. Это вызвало у Гришина другое чувство — слепой гнев против этого неуловимого человека, которого, как он теперь знал, звали Джейсон Монк.

Трижды этот нахальный ублюдок запросто приезжал в СССР, беседовал со своими шпионами и снова исчезал. Прямо под носом у КГБ. Чем больше Гришин узнавал об этом человеке, тем больше ненавидел его.

Конечно, произвели проверки. Изучили список пассажиров «Армении», но ни одно имя не напоминало псевдоним. Команда смутно помнила американца из Техаса, одетого в техасскую одежду того же типа, что описал Соломин по встрече в Ботаническом саду. Вероятно, Монк был Норманом Келсоном, но это не доказано.

В Москве сыщикам повезло больше. Каждый американский турист, находившийся в тот день в столице, был проверен по регистрации обращений за визой и по интуристовским групповым турне. В конце концов они вышли на «Метрополь» и на человека, у которого по счастливой случайности заболел живот, что заставило его отказаться от поездки в Загорский монастырь в тот самый день, когда Монк встретился с профессором Блиновым во Владимирском соборе. Доктор Филип Питерс. Гришин запомнит это имя.

Когда трое предателей выложили перед комиссией следователей весь объём того, что этот один-единственный американец убедил их передать ему, офицеры КГБ побледнели от шока.

Гришин сложил три листка вместе и позвонил по служебному номеру. Он всегда высоко ценил наказание в финале.

Генерала Владимира Крючкова повысили в должности до председателя всего КГБ. Именно он принёс в то утро три смертных приговора в кабинет президента на верхнем этаже шипя Центрального Комитета на Новой площади и положил их на стол Михаила Горбачёва на подпись, и именно он отослал их, соответственно подписанные, с пометкой «срочно», в Лефортовскую тюрьму.

Полковник продержал приговорённых на заднем дворе тридцать минут, чтобы они успели осознать то, что с ними произойдёт. Слишком неожиданно — и тогда нет времени для осознания, как он часто повторял своим ученикам. Когда он вышел, трое стояли на коленях в посыпанном гравием дворе с высокими стенами, куда никогда не заглядывало солнце.

Первым был дипломат. Он казался потрясённым, бормоча «нет, нет», когда почувствовал, как старший сержант приложил 9-миллиметровый пистолет Макарова к его затылку. Гришин кивнул, и солдат нажал на курок. Вспышка, струя крови, осколки кости — и Валерий Юрьевич Круглов упал лицом вниз на гравий.

Учёный, воспитанный как идейный атеист, молился, прося всемогущего Бога спасти его душу. Он, казалось, почти не замечал, что произошло в двух метрах от него, и упал лицом вниз, как и дипломат.