Читать интересную книгу Книгоиздатель Николай Новиков - И. Мартынов

Зачем же понадобилась эта таинственность? В отличие от Прозоровского, Екатерина II прекрасно понимала, что ни иноземные якобинцы, ни отечественные масоны не станут с пистолетами и шпагами отбивать Новикова у рубак Жевахова. Может быть она боялась общественного мнения, заточая его без суда в одну из самых страшных тюрем? Едва ли! Более того, у императрицы имелись законные основания для ареста Новикова. Издатель запрещенных книг одним этим уже навлек на себя наказание. И все-таки сама Екатерина в указе Прозоровскому «проговорилась» об истинных мотивах своих поступков. «Сие Новикова отправление, — писала она, — должно на подобных ему наложить молчание»[233]. Как видно уже на самой ранней стадии следствия императрица приняла решение сделать мастера Коловиона «козлом отпущения» за грехи всех масонов. Не время было восстанавливать против себя родовитое дворянство суровыми репрессиями против отпрысков «лучшцх семей», а по сему их включили в разряд «обольщенных». Лопухины, Трубецкие, Тургеневы не страшили Екатерину. Что они могли сделать, потеряв самого энергичного и предприимчивого собрата? К тому же печальная судьба строптивого издателя навсегда должна была отбить у них охоту играть в высокую политику. В этих условиях таинственное, бесследное исчезновение Новикова оказалось гораздо эффектнее, чем самый жестокий приговор. Такое решение его судьбы, дезориентируя общественное мнение, оставляло богатый простор для всевозможных домыслов и вымыслов о «винах» книгоиздателя и каре, постигшей его.

Слухи, один фантастичнее другого, расползались по России. «Дело Новикова решилось, — писал известный историк Н. Н. Бантыш-Каменский князю А. Б. Куракину. — Все, что в вину приписывается по молве, есть переписка с якобинцами»[234]. Для крупнейшего археографа России, казалось, не было тайн в давно минувших веках, однако он гораздо хуже разбирался в современной политической «кухне». «Был секретный пакет от князя Прозоровского. — читаем мы запись в дневнике Храповицкого этих дней, — меня заставили прочесть из него одну только французскую пьесу, чтобы не выбирать в гран-приоры [масонского ордена] его высочество государя цесаревича по обстоятельствам политическим, и что он еще не масон. Замешан в сие дело Александр Борисович Куракин»[235]. Итак, приближенные Павла строили догадки о связях Новикова с якобинцами в то время, как над их головами уже был занесен карающий меч. Лучше других оказался осведомлен об истинном положении дел поэт и царедворец Д. И. Хвостов. Однако и в его письмах правда причудливо переплеталась с вымыслом. «Внутреннее благодарение богу (т. е. масонство) утихло, — сообщал он А. В. Суворову 14 мая. — Кончено, разорением гнезда мартинистов в Москве и удалением их начальника Новикова в Соловки. К(нязю) Р(епнину) (масону-военачальнику, близкому к Павлу — И. М.) явление у двора может быть, но нуль навеки. Никому, не вельможе, вы изволите догадаться, не позволено мешаться в дела (престола), и по сему отторжение принцовых полков к Военной коллегии» [236]. Как известно, Екатерина заточила Новикова не в Соловки, а в Шлиссельбургскую крепость, да и расформирования гатчинской «армии» не последовало.

Все говорили о Новикове, но никто не осмелился сказать ни слова в его защиту. Братья-масоны, высланные в свои родовые имения, радовались тому, что отделались столь легким наказанием за несуществующие «преступления». Тоскливое смирение, «ипохондрия», мистическое самоуглубление овладели сердцами былых сподвижников мастера Коловиона.

Только один Карамзин сразу же после ареста своего наставника и друга попытался воззвать к гуманным чувствам императрицы.

«Блажен певец, тебя поющий,В жару, в огне души своей!Доколе Милостию будешь.Доколе права не забудешь,С которым человек рожден», —

писал он в стихотворении «К милости», напечатанном в майском номере «Московского журнала» за 1792 г.[237] Но его слова остались «гласом вопиющего в пустыне». Даже А. Т. Болотов, который встретил с «сожалением» первое известие об аресте «всегда благоприятствовавшего» ему издателя, впоследствии отрекся от «„злоумышленника“ против „государыни“»[238].

Хуже всех пришлось лишенным громких титулов и сиятельных покровителей купцам, в чьих лавках были найдены запретные масонские сочинения (20 книг, изъятых из продажи в 1786–1787 гг., и 48-напечатанных позднее «без указного дозволения»). Весной 1792 г. полиция, по приказанию Прозоровского, арестовала крупнейших московских книготорговцев. Их место заняли новые, случайные, а может быть, и «подставные» лица. Они преспокойно торговали дозволенными к продаже новиковскими изданиями, получая их неизвестно какими путями из запечатанных полицией оптовых складов. На свободе остался единственный книжник-ветеран X. Ридигер, однако и у него несколько раз производили обыски, разыскивая «вредные и непозволительного содержания» книги.

Остальных новиковских комиссионеров[239] судили и многих из них, возможно, ожидала каторга, если бы за несчастных купцов не вступился опытнейший юрист, профессор правоведения Московского университета 3. А. Горюшкин. Он один не побоялся вступить в борьбу со всесильным князем Прозоровским, добившись в Московской уголовной палате значительного смягчения приговора, вынесенного судом низшей инстанции.

После ареста Новикова полиция запечатала лавки не только московских, но и петербургских книготорговцев. Более того, столичный обер-полицмейстер Глазунов потребовал, чтобы все книги были свезены в полицейские участки для просмотра. Выполнение этого приказа грозило купцам неисчислимыми убытками, и они обратились к Екатерине II с просьбой одернуть зарвавшегося чиновника. Не желая без нужды обострять отношения с «третьим сословием», императрица повелела «пересмотреть и переписать книги и эстампы в домах и лавках»[240]. Обыски у хозяев столичного книжного рынка едва ли серьезно отразились на состоянии их дел, однако чуть ли не каждый петербургский книготорговец имел в Москве родственников, компаньонов или приказчиков, лишившихся, по милости Прозоровского, имущества и свободы.

Летом 1792 г. в канцелярию московского главнокомандующего поступило письмо директора Академии наук, княгини Е. Р. Дашковой. Как выяснилось из него, столичный купец И. П. Глазунов отказался платить Академии долг за взятые на комиссию книги и эстампы ввиду того, что большая их часть «запечатана и остается без всякой продажи» в московских лавках. Попытка княгини вступиться за проштрафившихся братьев Глазуновых и ее просьба разрешить торговлю «ни малейшему запрещению и сомнению не подверженными» книгами успеха не имела[241]. Два года спустя, 12 апреля, императрице снова напомнили о судьбе опальных книготорговцев. На этот раз ходатаем за них выступил петербургский компаньон Полежаева Г. К. Зотов. «В разные времена, — писал он, — переслал я в Москву отсюда академических и прочих книг, купленных мною как на мои собственные деньги, так и на кредиторские, более нежели на 25 000 руб. Но в начале 1792 г., противу чаяния моего и без сомнения по неведению, оказался Полежаев в продаже некоторых запрещенных книг, по поводу чего тогда ж Московскою управою благочиния опечатаны его лавки, а в них и пересланные от меня книги, в каком состоянии и поныне они находятся, приходя в гнилость и превращая капитал мой в ничтожность, а чрез то безвозвратно разорись, лишаюся моих заимодавцев и честного имени»[242]. Дальше затягивать решение судьбы запечатанных московской полицией книг было невозможно, и Екатерина II удовлетворила просьбу Зотова, разрешив их свободную продажу. Незадолго до своей смерти, 2 июля 1796 г., императрица, по случаю рождения великого князя Николая Павловича, подписала указ, которым все новиковские комиссионеры освобождались от наказания. К сожалению, действие этих распоряжений не распространялось ни на Новикова, ни на имущество Типографической компании.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});