– Да-да. Прадедушка тоже баловался живописью. Но до дружка Моди ему было далеко, и он быстро оставил свое увлечение. Но вот у Даниэля явно наследственные склонности к богемной жизни! – Катрин улыбнулась и потрепала сына по голове: – Пойдешь с нами гулять?
Даниэль только презрительно хмыкнул. Лена, взглянув на Валерия, заметила на его лице признаки недоумения.
Когда они попятились к дверям, Даниэль даже и не подумал вылезти из постели, чтобы попрощаться. Катрин аккуратно повернула рисунок назад к стене. Помахала сыну.
Вся компания вышла из комнаты.
– Все-таки странно, что взрослый парень развел такой свинарник и никто не заставит его там убрать, – заметил Валерий, когда они на минутку остались с Леной одни – Катрин вышла переодеться к прогулке.
– Наверное, у него переходный возраст, – сказала Лена.
– Сдать бы его в казарму. Научился бы там заправлять койку в линеечку! – пробурчал Валерий, глядя в окно. Несколько лодок с отдыхающими двигались по реке вверх или вниз по течению.
– Вот твой сын вырастет, ты его и сдашь! – сказала Лена.
– Да уж будь спокойна, такой свинарник развести я ему не позволю!
Из кухни доносились веселые голоса Катрин и Сержа. Вот они вышли к гостям, готовые к прогулке.
– Не хотите, чтобы Даниэль стал военным? – спросил Валерий.
– Еще есть время подумать, – улыбнулась Катрин.
– Мы на него не давим, – сказал Серж. – Чем больше давление, тем больше сопротивление, не так ли?
– Я своего сына обязательно сделаю летчиком! – произнес Валерий.
– Если он захочет, – добавила Лена.
– Кто его будет спрашивать?! Не захочет, заставим! – улыбнулся Валерий, но Лена не поняла, сказал он это всерьез или в шутку.
Соланж передумала идти с ними и добровольно вызвалась отвезти назад в ресторан использованную посуду. Серж с Катрин и Валерий с Леной отправились гулять вчетвером. Осматривали прелестный замок, в который пришла к королю Жанна д’Арк с предложением спасти Францию; смотрели на прогулочную повозку под лиловым балдахином, запряженную парой белых лошадей. Лену удивило, что родители вместе с детишками весело махали из повозки прохожим: кто руками, кто разноцветными флажками, а незнакомые люди с улыбками махали им в ответ, будто в повозке катались их собственные дети, а не чужие туристы. Ей тоже захотелось прокатиться. Катрин и Серж ее с удовольствием поддержали. Повозка оказалась широкой, будто небольшой автобус. Они уселись попарно – Валерий рядом с Катрин, она с Сержем. Потом к ним подсели другие пассажиры. Серж незаметно для остальных погладил ее по руке. Лена от этого волновалась всю прогулку.
И еще попутно ей лезло в голову, что, когда они уходили, Катрин кому-то позвонила и дала распоряжения по хозяйству: привести в порядок все комнаты, кроме детских, подмести дворик перед домом. Помыть машину.
«Катрин не работает, – думала Лена, – не готовит, не убирает, не возится в огороде, чем же она занята целый день?»
Лена изучающе вглядывалась в лицо Катрин, та ей вежливо улыбалась, но улыбка Катрин казалась Лене таинственной и немного грустной. Лена подумала, что как бы ни сложилась ее собственная жизнь, но жить так, как живет Катрин, ей уж точно не придется, и было непонятно – хорошо это в принципе или плохо. И еще вспоминалось Лене, как Валерий сказал: «Не захочет, заставим…»
* * *
Пока в Блуа катилась повозка, я ожидала Михаэля в своем номере. И он пришел. Просто пришел, как самый нормальный человек, не опоздав, не обманув, не вывалив на меня море всяких отговорок и экивоков.
– Ну, давай сюда твою ногу!
Я ожидала боли, но больно не было – Михаэль ловко обработал мою рану, приклеил пластырь.
– Ну, вот и все! Теперь нога будет спасена!
Не знаю, что со мной в этот момент произошло. Огромная волна благодарности, водопад нежности, озеро умиления вдруг всколыхнули и затопили мою, непривыкшую к ласке душу. Конечно, я понимала, что он не сделал для меня чего-то особенного, и океан моей признательности был вовсе несоразмерен его небольшой услуге, но со мной никогда никто так нежно не обращался. Я потянулась к его руке, схватила ее, притянула Михаэля к себе и стала покрывать поцелуями его лицо, руки, шею… Я была как безумная. Я закрыла глаза, чтобы не видеть его лицо. Закрыла специально, чтобы не натолкнуться на его удивление или еще хуже – на отвращение к моей внезапной, слюнявой нежности. Мне непременно был нужен кто-то, кому я могла бы показать, что я – женщина, что я хочу любить, что я хочу и умею ласкать мужское тело, что я хочу в ответ получать ласку. И я буквально сбила Михаэля с ног, затопила его потоком поцелуев. Моя выплеснутая на него энергия была равна огромной силе артериальной крови, пробивающей себе каналы сквозь толщу тромба. Этим тромбом была моя прошлая любовь, а энергией – нежность, которую я вдруг почувствовала к Михаэлю.
Я не помнила, как мы оба оказались раздеты. Инстинкты природы работали за меня. Я очнулась только тогда, когда уже лежала без сил, как во сне или, вернее, в бреду, с ощущением бессилия во всем теле, а горячие влажные поцелуи Михаэля обжигали мне щеки. Я открыла глаза и ужаснулась. Чужое лицо склонилось надо мной. Я это лицо не узнала – в тесной близи все лица кажутся чужими. Лицо не улыбалось. Оно смотрело на меня с тревожным вниманием, даже с любопытством.
– Тебе было хорошо? – спросил этот чужой человек.
Я не ответила.
Он чуть отодвинулся от меня. Повторил:
– Хорошо тебе было?
Тяжелые шестеренки, маховики стали медленно вращаться в моей башке, как в тот день, когда Лена впервые спросила меня, хочу ли я поехать в Париж. Я сообразила: для него это был всего лишь очередной акт с незнакомой, немного взбалмошной женщиной.
Мне захотелось размозжить чем-нибудь тяжелым это незнакомое лицо. Но все-таки какая-то часть моего мозга, видимо, еще остающаяся живой и способной соображать, заметила мне, что этот человек ни в чем передо мной не виноват. Я сама ввергла его в пучину моих нереализованных страстей и удушающих комплексов. Я сказала:
– Да, было хорошо. Но теперь – уходи.
Он удивился:
– Но как же? Мы ведь хотели вместе позавтракать? – Он потянулся куда-то, пошарил на тумбочке, посмотрел на табло своего мобильного телефона. – Завтрак еще не закончился.
– Нет. Уходи, – сказала я, закрывая глаза и поворачиваясь к нему спиной. – Я не пойду с тобой завтракать. И вообще, никогда не приходи ко мне больше.
Я не слышала, а чувствовала, как он помолчал несколько секунд. Потом поверхность кровати немного поднялась – это он встал. Я не смотрела в его сторону, но будто видела: он одевается. Потом он снова присел рядом, на край – зашнуровывал ботинки. Потом раздались шаги, они стали удаляться, и тихо захлопнулась дверь. Я осталась одна. Я еще полежала. Потом вдруг резко вскочила и села на постели. Обвела взглядом комнату – она была пуста. Холодный, скучный свет падал из окна – это солнце закрыла одинокая туча. Бешенство напало на меня. Я встала на четвереньки и стала крушить постель – она не поддавалась. Головные валики – это не подушки, их можно бить, но нелься скомкать, поднять, вонзить в них кулаки, бросить на пол. Я переключилась на одеяло. Я пинала это невинное создание рук человеческих, я сжимала его, будто мяла тесто, я рычала, рвала углы зубами, я бесновалась, обливаясь потом, не помня себя. Наконец я бросила одеяло на пол, свалив со стола стеклянный кувшин с принесенными мне ромашками. Вода пролилась, замочив ткань, ромашки выпали, но кувшин не разбился. Я опомнилась. Подняла кувшин, подняла одеяло, отжала мокрый конец, развесила сушиться на стуле. Потом собрала ромашки, сломала их стебли и отнесла в ванную комнату в мусорную корзину. Потом я вернулась в комнату и повалилась навзничь на кровать поперек, без подушки, без валика, без одеяла. Кровать еще хранила чужой запах. Запах был мне одновременно и приятен, и невыносим. Он свидетельствовал о моем предательстве. Я снова встала, подошла к тумбочке, открыла банку с растворимым кофе, понюхала – так делают в парфюмерных магазинах. Мне бы больше хотелось пожевать кофейные зерна, но в номере их не было. Я поставила банку рядом с собой, снова легла на постель. Закрыла глаза.