Ты знала, - _я_ тебя не знал.
Стихи написаны ямбом, и словом "я" кончается вторая стопа. Следовательно, и стихотворный размер требует, чтобы ударение - ритмическое и смысловое - падало на слово "я".
Нарушение ритма ведет не только к искажению смысла. Оно мешает чтецу, а заодно и слушателю понять, в чем настоящая сила стихов, в чем их поэтическая прелесть. Чтец "украшает" стихи вместо того, чтобы почувствовать и передать их подлинную красоту. Любуясь собственным голосом и эффектно демонстрируя его, чтец очень часто как бы заглушает слова поэта, мешает слушателю воспринять всю их серьезность и реальность.
В таких случаях происходит не сложение, а вычитание сил. Если у автора и чтеца не сходятся интонации, темп, ритм, исполнитель не дополняет и не обогащает произведение, а только грабит его, лишает здравого смысла и подлинного чувства.
Шаляпин не был ни драматическим актером, ни чтецом. Но как чуток был он к слову, как умел он проявлять каждое слово, а не заглушать его своим великолепным голосом, как строго выверена* и точна была у него каждая интонация.
Казалось бы, чтец должен не менее бережно относиться к слову, должен чутко чувствовать его силу, вес, возраст. Таким чтецом был покойный Яхонтов. Временами он достигал такой силы, что нам казалось, будто у нас на глазах рождаются поэмы Пушкина и стихи Маяковского. Строго и чутко относился к стиху Антон Шварц. Есть и в наше время хорошие чтецы. Игорь Ильинский не только превосходно чувствует подлинную интонацию поэтической речи, но и умеет жить в ритме, сохраняя в то же время прелесть свободной импровизации.
Но все это - только исключения из общего правила. В большинстве же случаев мы слышим со сцены и с эстрады искаженное или слабое подобие стихов. И хорошо еще, если исполнитель не перевирает и не путает текста. Уже за одно это можно простить ему многие прегрешения.
От актера и чтеца часто зависит судьба стихов. Правда, люди не только слушают стихи, но и читают их сами. Однако при этом большинство читателей теряет очень много. Поэтическое слово требует полного и внятного звучания. Чтение вслух нельзя заменять чтением про себя. Нам нужны хорошие поэтические концерты, которые оживили бы умолкнувшие голоса Шекспира, Пушкина, Баратынского, Лермонтова, Гете, Гейне, Бернса, Беранже, Шевченко, Фета, Тютчева, Блока, Маяковского - и заставили бы чаще и громче звучать голоса современных поэтов. Какое огромное поэтическое богатство таим мы под спудом, богатство, которое так жизненно необходимо идущим нам на смену поколениям.
Об устройстве серьезных и надолго запоминающихся концертов поэзии должна позаботиться не одна только Госэстрада. Эту почетную задачу должны взять на себя наши большие академические театры, которым такое дело и по плечу, и по пути.
В этот прекрасный старинный город - столь дорогой для сердец всех почитателей Шекспира - я приехал не как шекспировед, а как поэт, один из тех, кто посильно потрудился, чтобы Шекспира узнали и полюбили во всех уголках обширной России.
Я нахожусь здесь благодаря человеку, чьи имя и слава собрали нас вместе, - благодаря Шекспиру, которого тоже связывала с его произведениями не теория, а практика, ибо при всем своем величии он не был профессором литературы, а был поэтом.
И я прибыл сюда для того, чтобы передать вам самый горячий привет и лучшие пожелания от моих соотечественников-литературоведов, актеров, режиссеров и всех ценителей Шекспира.
Я счастлив и горд тем, что могу сообщить вам о непрерывном и быстром росте популярности Шекспира в моей стране от поколения к поколению.
На сценах наших театров, даже в самых отдаленных маленьких городках, Шекспир - не редкий гость, а постоянный жилец. И о талантливости наших актеров судят по тому, насколько успешно они справляются с шекспировскими ролями.
Но если до революции тех, кто знал и ценил Шекспира, насчитывались тысячи, то теперь их уже - миллионы. Даже в самые трудные времена гражданской войны любой московский театр, ставивший шекспировский спектакль, наполнялся до отказа. Недавно мне довелось увидеть старую афишу, извещавшую о шести пьесах Шекспира, представленных в один и тот же вечер 1920 года, - а поверьте мне, 1920 год не был для нас легким годом.
За сорок лет существования Советского Союза общее количество изданных у нас на различных языках томов с произведениями Шекспира только на одну или две тысячи не дошло до трех миллионов.
С сонетами познакомились старики и молодежь городов и деревень всех наших республик.
Первой и простейшей причиной роста у нас популярности Шекспира является всеобщее образование, открывшее широкий доступ к литературе народным массам по всей стране, включая многие нации, которые сорок лет тому назад не имели даже своего собственного алфавита.
Другая причина заключена в самом Шекспире. Его могут понять самые простые, не умудренные культурой люди, и в то же время он обогащает и тех, кто способен видеть дальше и глубже.
Когда я переводил его сонеты, такие прекрасные и мудрые, я не раз задавал себе вопрос: Почему эти стихи (так же как и многие отрывки из пьес) действуют на меня сильнее, чем самые мудрые и глубокие строчки всех других поэтов давних времен - поэтов, также, как и Шекспир, говоривших о жизни, смерти, любви, вечности? Шекспир, подобно им, видел светлые и темные стороны жизни, постоянство и непостоянство человеческих характеров. Но его конечный вывод всегда оптимистичен - в подлинном смысле этого слова. Ромео и Джульетта могут погибнуть, и все же они торжествуют над холодной старостью с ее холодными старыми предрассудками.
Оптимизм Шекспира - оптимизм, сознающий все опасности и ужасы жизни и все же имеющий смелость смотреть на них с широко открытыми глазами - высшее проявление человеческой сущности. Без него люди не смогли бы жить, не смогли бы любить, не смогли бы бороться за лучшую жизнь на земле,
То, что сближает людей, лежит не на поверхности душ, которая у всех человеческих существ разная. Поверхностное скорее разделяет, нежели объединяет людей. Сближают нас наши более сокровенные мысли и чувства. Тончайший, показанный Шекспиром пример этого - борьба между глубокой любовью, объединившей Ромео и Джульетту, и мелкими предрассудками Монтекки и Капулетти, которые силились их разъединить.
Свойство, лежащее глубоко в нашем сердце, - любовь к красоте и правде в искусстве и литературе (а оно присуще нам всем), - одна из величайших, связывающих нас сил. И доказательством этому служит место, занимаемое Шекспиром в мире и в сердце человека.
Дорогие товарищи,
Я очень жалею, что по нездоровью не могу быть сегодня у вас на вечере, посвященном памяти поэта Велимира Хлебникова {1}.
О нем редко вспоминали критики и литературоведы за последние три десятка лет,
Почему же его так усердно замалчивали? Не был ли он нам политически чужд и враждебен?
Нет, мы знаем, что Хлебников предчувствовал и предсказывал революцию задолго до ее наступления {2} и был одним из первых поэтов, приветствовавших ее приход. В годы революции были написаны его лучшие стихи и поэмы {3}.
С глубоким уважением и благодарностью говорил о нем Владимир Маяковский {4}.
Но, может быть, ему ставят в вину чрезмерную сложность, необычность и непонятность его стихов?
Но ведь очень многие обвиняли (да и до сих пор обвиняют) в тех же грехах, то есть в сложности, непонятности, необычности, и Владимира Маяковского.
Да, Хлебников сложен и часто непонятен. Есть у него стихи, для которых нужен ключ - знание того, когда и при каких обстоятельствах стихи были написаны.
Но бОльшая часть его стихов становится вполне понятна, если в них пристально _вглядишься, вслушаешься, вдумаешься_.
А есть у него и совсем простые и ясные стихи, как например:
Мне мало надо
Краюшка хлеба
И капля молока,
Да это небо,
Да эти облака {5}.
Или, скажем, стихи о Кавказе или о букве "Л".
А сложной его форма бывает часто оттого, что сложно содержание.
Вы знаете, конечно, что я люблю в стихах предельную ясность.
Но это ничуть не мешает мне ценить Хлебникова, поэта большой силы, глубоко чувствующего слово, владеющего необыкновенной меткостью и точностью изображения (вспомните его "Сад").
Конечно, к Хлебникову, как и ко всем поэтам, надо подходить критически. На некоторых его стихах лежит печать временных и случайных влияний, характерных для тех лет, когда они были написаны.
Иной раз усложненность формы была у него протестом против трафаретных, гладких, прилизанных и бедных мыслью стихов, про которые можно было сказать то же, что говорил художник Татлин {6} по поводу многих столь же трафаретных и поверхностных рисунков:
- Одна только пленка, а существа никакого нет!
Надо уметь отличать Хлебникова, поэта глубокого и серьезного, от тех его современников, которые превращали высоко организованную человеческую речь в набор нечленораздельных звуков или в язык дикаря. Хлебников не из их числа. У него - своя система мысли и слова, сложная и своеобразная.