И добрался наконец-то до нее! Снял с ножек тряпичные туфли, подержал в руке тонкие лодыжки, поцеловал по очереди розовые ступни, и – господи, он думал, что не дотянет! – потрогал, расцеловал упругие колечки мелких завитушек на ее шее по краю волос, которые чуть не прикончили его своей недоступностью, притягивая магнитом на банкете, когда он, откинувшись на спинку стула, не мог отвести глаз от изящной шейки и этих малипусеньких кудряшек!
И наконец-то истосковавшиеся незаполненостью ладони приняли тяжесть ее груди!
Он не давал ей спуску – гладил, изучал, целовал, тискал и начинал все сначала, пока их не втянуло в звездную трубу…
Спешил, рвался вперед, увлекая ее за собой, с ума сходил и никак не мог отпустить – туда, туда, скорее, за предел серебристого края! Вдвоем!
Вернувшись, они долго лежали, и целовались короткими поцелуями, и никак не могли оторвать рук друг от друга и перестать целоваться.
И смеялись, когда мудрый, заботливый Осип, улучив верный момент, постучал в дверь и поинтересовался, будут ли они ужинать и что именно.
Они огласили пожелания из-за двери, споря, смеясь, с Машкиным «три корочки хлеба, и к ним в придачу…».
И так как выяснилось-вспомнилось, что Марии Владимировне нечего надеть, кроме теннисных тапок, они ели в спальне за столом, который накрыл улыбающийся Лев Семенович, старательно отводивший глаза от кровати, где Машка пряталась под одеялом, конфузясь ужасно. И затребовала что-нибудь из одежды, отказавшись сидеть голышом за столом.
– Хоть и без Генделя, и выкрутасов, но все же! – не согласилась она с Диминым предложением «голышевать» вдвоем.
И почему-то им было весело и бесшабашно, они хохотали, что-то рассказывали, скармливая через стол друг другу самые вкусненькие кусочки. И Машка ринулась философствовать, когда Дима протянул руку и провел кончиками пальцев через майку, выданную им Машке для «стола заседания», по ее груди.
– А говорят, совершенству нет предела, – глядя Машке в глаза, ласкал он ее грудь.
– Да глупости это, Дима! – возроптала профессорша. – Одно из тех выражений, которое сказал кто-то неизвестно когда, но человек известный и значимый, и его повторяют, потому что красиво звучит! По миру гуляет такое множество метафор, афоризмов, чьих-то высказываний, далеких от истины, которые цитируют не задумываясь!
– Ты чего бушуешь, Машка? – улыбался Дима, убирая руку от ее «совершенства».
– Я терпеть не могу образных выражений, лишенных смысла. Например, про предел совершенства. В самом понятии заложен предел – действие совершено! Закончено. То, к чему нельзя ничего добавить или убавить.
– Но действие могло быть произведено с ошибкой, и тогда оно уже не совершенно, – с о-о-огромным удовольствием вступил в дискуссию Дмитрий Федорович, не забывая про еду.
Красота! Совершенный момент! Вот это точно!
– Естественно! – увлеченно разъясняла Маша. – Слово хитрое, двойное: с одной стороны, некое законченное действие, с другой – понятие, если некое дело, действие, вещь сделаны плохо, с ошибками, значит, оно недо-де-ла-но, несовершенно! Но человеку трудно достичь совершенства, если у него нет дара, гениальности, что само по себе значит иное видение и слышание, приобщение к божественному, некое внутреннее знание, как именно надо совершать. А вот все, что вокруг нас, сделано не человеком, наполнено совершенством.
– Ну, например? Ты можешь назвать полное, конечное, не поддающееся сомнению совершенство?
– Да полно! Шар, например! Это совершенная форма, в которую уже ничего нельзя ни добавить, ни отнять. Я говорю о форме, а не о содержании и размерах. Абсолют, единственная, неповторимая, самая распространенная в космосе, в мире и жизни. Вернее, просто единственная. Все остальные существующие формы – это искажение шара по разным причинам, разрушение силой притяжения, то есть тяжести. Все планеты и звезды имеют форму шара, потому что в вакууме жидкости и газы принимают эту форму. Вода, кстати, изначально имеет форму шара.
Он смотрел удивленно на нее во все глаза, осмысливая услышанное, поражаясь и радуясь.
– А сделанное человеком?
– Да полно! – повторилась Машка. – Все, что гениально и неповторимо, – музыка, не вся, конечно, но Моцарт, Чайковский, Бах, до бесконечности. Картины, это вообще устанешь перечислять, все, что сделано гениями, – совершенно! Ни убавить, ни добавить. Но здесь есть одна тонкая штука.
– Какая еще штука? – улыбался, как кот, Победный.
– Если гений не может остановиться, усовершенствуя свое произведение, то он неизбежно переходит незримую грань, за которой начинается уродство.
– Машка, ты профессор! – восхитился Дима.
– Эт точно! – разулыбалась Машка, отправляя в рот помидорчик черри.
Было совсем поздно, когда они уснули, прижавшись друг к другу, и проснулись одновременно среди ночи, и было так темно, не видно ничего вокруг, и только тоненькая полоска лунного света, пробравшись через шторы, легла Машке на глаза. И он брал ее нежно, с томительной изматывающей неторопливостью, переживая каждое движение, как целую жизнь. И смотрел ей в глаза не отрываясь, и лунный свет выбивал из Машкиных глаз серебристые маленькие светящиеся диски, рассылая их вокруг, затягивая Диму.
И он чувствовал абсолютно точно, что сейчас надо умирать!
Потому что прожить такое осознание, чувствование, растворение в запредельности и остаться живым невозможно!
Но Дмитрий Федорович Победный не умер, а очень даже живым недовольным командирским голосом громыхал утром, когда Машка заявила, что ей надо идти.
– Куда это? – грознул вопросом Победный.
– В номер! К себе в номер! – объяснила Машка. – Дима, я полсуток у тебя тут голая околачиваюсь! Мне надо поваляться в ванне, привести себя в порядок, переодеться или хотя бы одеться!
– В ванне ты и здесь полежишь! А вещи твои кто-нибудь из ребят привезет! – руководил Дмитрий Федорович деловым тоном.
– Что? Трусы, носки, лифчик?
– Это как раз то, что тебе не понадобится!
– Ну, Дима! – смеялась звонко Машка.
– Да никуда ты не пойдешь! Сейчас найдем твои вещи, позавтракаем, и я поведу тебя на прогулку! – огласил план мероприятий Дмитрий Федорович не терпящим возражений тоном.
– Экскурсионную? – уточнила Машка, сияя в ответ глазами.
– Да, по приусадебному участку.
Вещи Машины искать не пришлось, Елена Ивановна их давно постирала, выгладила и развесила на вешалочке. Машка покраснела от неудобства, когда натягивала трусики, а Дима смеялся ее смущению:
– Что ты краснеешь? Ты думаешь, я свои трусы сам стираю, чтобы не стыдно было? – хохотал он.
А Машка покраснела еще больше.
Утро под названием «Отдых в усадьбе» картины малоизвестного художника набирало обороты.