начинает новую тетрадь (Дневник
XI).
3 января, вторник.
Твердая решимость заставила меня прильнуть к этой странице пораньше – мы только вчера вечером вернулись из Родмелла, – но скупость (и ожидание худшего) заставляет меня использовать пустые листы в конце бедного милого «Джейкоба». Количества пустых страниц в моих дневниках растут.
Я, повторюсь, вернулась домой вчера вечером после десяти или одиннадцати дней в Монкс-хаусе – дней, когда со всех сторон со страшной силой дул ветер, и вместе с ним хлестал дождь, и град плевался в наш камин, и лужайка была усеяна мелкими ветками, и огненные закаты пламенели над холмами, настолько яркие и красочные, что в один из вечеров мои глаза даже ослепли секунд на десять. У мистера Шанкса была двусторонняя пневмония, и за него молились в церкви, что показалось мне действительно целесообразным, когда я увидела в окне лицо доктора Валленса. Мы пили чай в доме священника, и я была обескуражена взрывом грубых эмоций, которые всегда вызывает это мероприятие. Утром я с непоколебимой стойкостью начала свою посмертную статью о Харди[706]. Никаких больше рецензий теперь, когда Ричмонд правит мои предложения в угоду зажравшимся читателям Белгравии[707] (конечно, я преувеличиваю), и как же странна эта скованность пера, когда ты не уверен, одобрит ли текст редактор[708]. Это – моя зависимость от площади Принтинг-хаус[709] – истинная причина моей капитуляции, не говоря уже об экономической составляющей: такие деньги я могу заработать и другими способами. Леонард сажал, подрезал и опрыскивал растения, хотя холод, сырость и шквалистый ветер превратили его деятельность в геройство, достойное восхищения, а не осмысления. А вчера вечером, знаменуя наше возвращение, на ужин пришли Питер[710] и Топси[711]. Ее лицо неестественно вытянуто и выглядит так, будто много лет назад его прихлопнули дверью. «Почему он женился на ней?» – спросили мы, но не с таким изумлением, с каким это обычно делают его собратья. Он невинный романтик, решительный мальчик, а она, я полагаю, имеет более глубокий жизненный опыт и почему-то ручается за самые разные вещи, которые он со своей невинностью и оторванностью, как ученого, от жизни готов принимать на веру. В целом я решила, что она более грустная и напряженная, чем он, но при этом гораздо менее бескорыстная и искренняя. Так прошел вечер, на протяжении которого я металась между симпатией и антипатией, четко понимая, что теплых чувств между нами не возникнет, но признавая ее блестящим ум. С Питером я бы смогла сблизиться, не будь он так молод и свеж, а еще он не прирожденный писатель. Мы говорили о религиозной мании Фредегонды, о Кембридже, о молодости; об их окружении и нашем, о Ромер Уилсон, которую я осудила, и меня в каком-то смысле даже поддержали, и наконец о греках и римлянах, на что Лукас, который отлично разбирается в подобных вопросах и обычно дает четкие ответы, сказал, что им пора возвращаться в Блэкхит[712]. В холле Топси («Могу я называть вас Топси?» – спросила я в холле) объяснила, почему они должны вернуться в Блэкхит[713], но, на мой взгляд, слишком пространно. И вот часы уже пробили шесть – вечер Пэстонов. Сегодня я начну «Чтение».
22 января, воскресенье.
«Сегодня я начну “Чтение”», – так я сказала? А два вечера спустя меня знобило у камина и пришлось слечь с гриппом. Как описать двухнедельный перерыв? К счастью, это был частичный провал, а не полный, как летом. И снова у меня в голове выставка ярких миниатюрных портретов, а именно: Несса, Бобо [Майнерцхаген], Боб, Котелянский, Пиппа. Несса только вернулась из Франции, побыла две недели и опять уехала в Париж[714], оставив детей, которые тем временем подхватили грипп. Но что я могу сказать о ней? Она вся такая нарядная, во французских сапогах, шляпе и клетчатой юбке, с той причудливой античной поверхностной простотой, которую я сравниваю с мраморными щеками греческой статуи. Я имею в виду ее отношение к Клайву.
– Очень жаль, – сказал она. – Мэри – глупая маленькая женщина. Она встречала нас на вокзале. Они окончательно помирились. Не думала, что это возможно после Гандерильяс. Вот она, кстати, очень милая, довольно простая и прямолинейная.
– Это губит его, – ответила я. – Теперь он говорит о писательстве, потому что так модно. А в присутствии Мэри он невыносим.
– Да, – согласилась Несса. – Она принимает все это полностью, совершенно открыто, без обид, философски.
Но могу ли заставить себя следовать своим же правилам и описать Боба, Бобо и остальных?
Я бы предпочла составить общий «отчет о моих дружеских отношениях», как сделала это два или три года назад[715].
Допустим, я представляю друзей как скульптурную композицию с собой в центре. И вот один кто-то выходит на первый план, а другой смещается в край. На сей раз сместился Дезмонд. Не знаю, как так вышло. По сути, это случайность; я болела, а он был в Ирландии; к тому же Дезмонд ужинает вне дома, постоянно пропадает в офисе и т.д. и т.п. Бывают, конечно, периоды, когда он упорно преодолевает эти препятствия и нам даже приходится от него отгораживаться (Леонарду удается, а мне никогда); вот только мы не виделись уже 8 месяцев, с того самого ужина, когда за ширмой пряталась мисс Грин. Восемь месяцев… А сколько их в жизни? Вот о чем я думаю, приближаясь к своему 40-летию. Механизм встречи с друзьями слишком примитивен: нужно иметь возможность видеться с ними по телефону: звонить и оказываться в одной комнате. Только надо учитывать и одиночество – ох уж этот требовательный мозг – этот дух, который не может до конца приспособиться к компании. Один человек нам нужен как воздух, а что насчет остальных? И все же мне не нравится скучать по Дезмонду; и я немного виню себя за то, что резко высказалась (хотя была права), когда писала о женщинах в «New Statesman» [см. Приложение 3]; а еще я ловлю себя на том, что осуждаю его за литературную поденщину в угоду публике.
Статуя Литтона близка к центру. Полагаю, он решил, отчасти благодаря своей славе, крепко стоять на двух опорах, одна из которых – его друзья. Поэтому нас приглашают в Тидмарш, а мы весьма трепетно относимся к этим встречам. Его пламя очень яркое, без дыма. Ничего лишнего. Все это мы давным-давно сожгли. (Здесь, к счастью, я вынуждена прерваться, чтобы прочертить синие линии [поля]. Я все еще пишу в гриппозном состоянии, или это меня сдерживает запрет [доктора] Фергюссона. Никакой работы в течение двух или трех недель, говорит он. Но я думаю, что завтра закончу с Харди.)
Я