Читать интересную книгу Земля в цвету - Вадим Сафонов

Еще больше это касается внутривидовой борьбы.

Девяносто лет назад существовал, помимо великого ученого Чарльза Дарвина, просто английский джентльмен Чарльз Дарвин, болезненный, пожилой, обитавший в захолустном местечке Даун, в графстве Кент, в царствование королевы Виктории.

Этот джентльмен не был свободен от предрассудков окружавшего его английского буржуазного общества. Он читал книгу попа Мальтуса «Опыт о законе народонаселения», где доказывалось, что человечество размножается в геометрической прогрессии, а средства существования умножаются лишь в прогрессии арифметической, а потому бедствия и нищета народных масс — это неизбежные следствия законов природы. Другое дело животные, вздыхал Мальтус, те не размножаются в геометрической прогрессии. Не уверенный в силе своего утешения голодным (ссылкой на «законы природы»), поп Мальтус советовал трусливо и злобно: надо прекратить размножение этих буйных, неблагодарных народных масс, пусть они уподобятся животным.

Джентльмен Чарльз Дарвин прочел эту книгу, хитрую и вздорную. И он воображал, что, говоря о геометрической прогрессии размножения и перенаселения у животных и растений, прилагает к ним измышления Мальтуса, который как раз ставил в пример людям не знающих перенаселения животных! И совсем не бесстрашный исследователь Дарвин, но опять читатель Мальтуса, наделил живую природу иными чертами сходства с «гордым Альбионом», с его грызней торгашей и фабрикантов, алчными поисками рынков и страшными трущобами, где ютилась беднота.

Известно, что все это не укрылось от проницательного взора великих современников английского натуралиста — Маркса и Энгельса. Маркс находил забавным, что у Дарвина снова оказалось водруженным среди зверей и былинок английское классовое общество с его конкуренцией и «войной всех против всех», которую не без основания усмотрел в этом обществе философ Гоббс. А Энгельс назвал ребячеством «подводить все многообразие исторического развития и усложнения жизни под одностороннюю и тощую формулу „борьба за существование“. Это значит ничего не сказать или и того меньше».[17]

Мы знаем также, что вместе с другом своим Чарльзом Ляйеллем Чарльз Дарвин разделял ходячую мудрость своего общества, будто все в мире устроится без грубых толчков и потрясений и будто все шло и будет итти, «как сейчас». «Природа не делает скачков», повторяли оба друга изречение немецкого философа-идеалиста Лейбница. И печать этой куцей истины осталась и на «Основах геологии» и на великой книге «Происхождение видов».

Нет, далеко не все, написанное Дарвином, непогрешимо, как таблица умножения.

То, что взаимосвязи в живом мире куда сложнее прямолинейной «борьбы», для современной науки очевидная истина.

И Лысенко имеет все основания настаивать, чтобы не сваливались в кучу все противоречия между организмами. Конечно, есть противоречия и между особями одного вида (иначе бы виды застыли, не развивались). Эти противоречия надо изучать; но нельзя смешивать их с межвидовыми. И, право, противоречие между зайцами и волками следует отличать от любых несогласий между самими зайцами.

Несомненно, что факты, указанные Лысенко, и даже скажем так: целые области фактов — заставляют дарвинистов-теоретиков пересмотреть многие вопросы, связанные с пониманием места и роли «борьбы» в живом мире.

Бесспорно, что перенаселение гораздо более редкий гость в живой природе, чем вытекает из примеров с «геометрической прогрессией». Миллионов рыбьих икринок, семян деревьев еле достает, чтобы поддерживать примерно прежнюю численность своих видов. Старинные натуралисты Уоллес и Бэтс, путешествуя в тропиках, еще во времена Дарвина отмечали, что им было гораздо легче отыскать десять новых видов насекомых, чем поймать хотя бы два экземпляра одного и того же вида. А современным экологам эта редкость реального перенаселения известна особенно хорошо.

Бесспорно, что, помимо борьбы, в живом мире есть и взаимопомощь, и обоюдополезное сожительство, и та деятельность живых организмов в окружающей среде, без которой было бы немыслимо появление и существование множества других организмов. «Взаимодействие живых существ включает сознательное и бессознательное сотрудничество, а также сознательную и бессознательную борьбу», пишет Энгельс в «Диалектике природы».

И, наконец, бесспорно, что если «вид» — это не воображаемое, условное наше понятие, а реальность, естественным отбором созданная, выпестованная (ведь естественный отбор как раз и работает на пользу вида), то и отношения между особями вида должны качественно отличаться от отношений между особями разных видов. Да это любой внимательный наблюдатель природы и видит постоянно вокруг себя.

Но наша задача в этой главе была не углубляться в тонкости этих сложных вопросов, а рассказать о другом: о чудесной, людьми сотворенной истории чудесного одуванчика.

ЛЫСЕНКО

Это было летом 1938 года. Шла сессия Верховного Совета СССР. Поздним вечером я отправился к заместителю председателя Совета Союза. Лысенко тогда еще не был москвичом, он приехал из Одессы.

Я прошел через темную комнату, полную густого храпа нескольких людей. То было общежитие для командированных научных работников.

Лысенко занимал крошечную каморку, в которой еле умещались столик и койка, крытая серым солдатским одеялом. Гора окурков высилась над пепельницей.

Мы спустились в садик. В этот час городской шум тут не был слышен. «Золотые шары», цветущие у кирпичной стены, казались при свете электрической лампочки вырезанными из бумаги. Под ними Лысенко посадил картошку.

— Морганисты, — сказал Лысенко, — уверяют, что я отрицаю генетику. Неправда. Генетика — наука о наследственности и изменчивости. Ее я не отрицал. Я борюсь за генетику. Институт в Одессе называется селекционно-генетическим. Мы отрицаем, что всегда, хоть земля расступись, «три к одному» и что этой арифметикой нельзя управлять. И «кусочки наследственности» их отрицаем.

Он много курил, говорил с сильным украинским акцентом, с южным гортанным «г». И опять (как и всегда, когда ни приходилось встречаться с Лысенко) странное ощущение непреодолимо возникло во мне: будто человек, сидящий рядом со мной на скамейке в садике, носит в себе какое-то особое внутреннее кипение, будто он постоянно живет под иным, более высоким напряжением, чем другие люди. Мне довелось видеть немало ученых энтузиастов своей науки, своих открытий. О таких ученых повторяют: «Он весь захвачен своим делом». Но тут эта подчас слишком легко кидаемая фраза осуществлялась с буквальностью, для которой и слово «энтузиазм» выглядело слишком бледным. Словно некая сосредоточенная сила захватила его и владеет им.

Лысенко говорил:

— Надо работать. Работой спорить — не пустыми словами. Про «кооператорку» и «заступников» Дарвина: Дарвин, мол, учил (это у морганистов выходит), что в любых условиях изменчивость организма идет безразлично во всех направлениях. Одинаково в любой среде. Поэтому невозможно, выходит по-ихнему, направленно переделать организм. Того не понимают: какая изменчивость в пустыне? Пустынная. Какая изменчивость на болоте? Болотная изменчивость!

Меня поразила тогда эта так просто высказанная мысль об изменчивости. То, что отвергал Лысенко, было как раз широко распространенным академическим толкованием дарвинизма. Изменчивость организма не связана прямо с внешними условиями. Нет ничего общего между нею, самой по себе, и будущим эволюционным путем потомков данного животного или растения. От любого злака случайно могут произойти и чуть более озимые и чуть более яровые формы, независимо от того, где рос этот злак. А уж естественный отбор, жизненная борьба отдаст преимущество в холодных местах озимым, в теплых — яровым.

Порочности в этой идее об изменчивости, отданной на волю случая, тогдашние учебники не замечали, и жизнь организма как бы разрывалась на части. Изменчивость в одном ящичке, эволюция — в другом. И только шаткий мостик отбора между ними.

И вот в простом разговоре, мимоходом, как что-то совершенно очевидное, Лысенко показывал, что жизнь не раскладывается по ящичкам и нельзя вырывать организм из природы, которая породила его. Есть одна жизнь, а не части жизни. И более глубокая, сложная, живая связь соединяет изменчивость с эволюцией. Ведь не о мертвых же телах, не об анатомических препаратах, а о существах с плотью и кровью, живущих в мире, а не в пустоте, идет речь!

Вот что означала простая реплика Лысенко. Я услышал в ней удивительное какое-то чувство эволюционного учения — я не умею выразить это иначе. Точно у человека, говорившего так, был внутренний компас, который без усилий, безошибочно указывал ему истинный смысл великого учения. Чтобы так судить о нем, надо не воспринять его извне, не выучить из книг, а почувствовать, как свое собственное дело.