в яму попал». — «Счастлив, — ответил поп, — ведь я же вам и говорил постоянно, что ни делается на свете, все к лучшему».
— К чему ты нам рассказываешь все это? — спросили мы Агафона.
— Да что вы на метель жалуетесь: идите на охоту и увидите, что все к лучшему.
Метель вскоре перестала. Но ветер продолжался. Мы все-таки вышли промяться. И, переходя поле, говорили между собой, что вот если случится нам поднять беляка и был бы он вправду умный, то стоило бы ему только одно поле перебежать, и след за ним в один миг заметет и собака сразу же потеряет. Но где ему догадаться: будет вертеться в лесу, пока не убьем. Вскоре мы вошли в лес. Трубач случайно наткнулся на беляка и погнал. Весело нам стало: нигде ни одного следа, и по свежему, нетронутому снегу бежит наш беляк, как по книге. «Что ни делается, все к лучшему!» — весело сказали мы друг другу и разбежались по кругу. И только стали на места, гон прекратился. Пошли посмотреть, что такое. И оказалось, беляк-то был действительно умный и как будто услыхал наш разговор: из лесу он выбежал в поле, и следы его перемело, да так, что и мы сами кругом поле обошли и нигде следа не нашли. Пришли домой с пустыми руками и говорим Агафону:
— Ну, как это ты понимаешь?
— Так и понимаю, что тоже все к лучшему, — сказал Агафон, — зайчик спасся, а вот увидите, сколько от него разведется к будущему году. Что ни делается на свете, все к лучшему[12].
ИСКАТЕЛЬ ЖЕНЬШЕНЯ
Идет конец 20-х и начало 30-х годов. В печати часто появляются охотничьи рассказы Пришвина, рассказы о собаках. Но никто не подозревает, как серьезен и как подчас грустен в эти годы веселый охотник, ставший известным в советской литературе главным образом именно такими — «охотничьими» рассказами.
В те годы организация Рабочей ассоциации пролетарских писателей (РАПП) пыталась диктовать свои вкусы литературе. Ее установки отвращали Пришвина. В 1939 году он вспоминает: «Два чудовищных момента русской культуры: когда декаденты объявили: «Я — бог!» — и потом рапповцы тоже: «Мы — правда!» — и диктовали свои условия художнику от имени правительства».
В писательской работе Пришвину трудно с его поэтической темой о природе, вызывавшей нападки в печати: Пришвина обвиняют в «неумении или нежелании служить задачам классовой борьбы, задачам революции»[13].
Снова, как в детстве и в юности, Пришвин чувствует себя на распутье, неудачником. «Но неудача, — говорит он, — не есть неудача — это испытание. От сильной душевной боли рождается поэзия».
В 1931 году Пришвин предпринимает поездку на Дальний Восток. Три месяца бродил он там по тайге и сопкам и привез новую повесть «Женьшень», или «Корень жизни», которая вывела его из беды.
Как раз к этому моменту был ликвидирован РАПП. Настроения в критике изменились: повесть была принята единодушно, потом переведена на многие языки и пошла странствовать по свету.
В повести мы встречаем художественно претворенными обе основные темы Пришвина: неосуществленную любовь к единственной возлюбленной и общее делание правды всеми людьми на земле.
Повесть «Женьшень» ведет в глубину общечеловеческой жизни, в соединенность ее с природой, с жизнью всего космоса. Автор находит особый тон ненавязчивого, доверительного общения с читателем, предоставляя ему делать свои догадки и поиски. Все лирические и философские темы закреплены в повести вполне реалистическим сюжетом — об организации оленьего питомника.
В повести «Женьшень» Пришвин, подобно ученому-геологу или археологу, роет глубже и глубже; углубляясь в природу, он тем самым углубляется в человеческую душу, не проводя, в сущности, между тем и другим резкой разделяющей линии или границы.
Например, камень, лежащий на берегу океана, для писателя это одновременно и сердце человека. Об этом камне-сердце целая маленькая поэма. Самка оленя — она же и образ любимой женщины. Через всю повесть проходит поэма о целомудренном служении прекрасному, о поэзии в любви. Слитный говор ручьев — это голоса всех живших и живущих, соединенные в едином творчестве космическим движением жизни.
Следует сказать и об особом музыкальном начале повести. Мы наблюдаем, как концентрическими кругами развиваются центральные темы, приобретая все большее и большее звучание. Это напоминает симфонию.
Так осуществляется в повести мысль Пришвина о родстве всех искусств. Нарастание смыслового звучания, как двойное зрение, поведет отныне Пришвина к созданию своей собственной формы, формы «сказки о правде». И что существенно, сказка не уводит нас от правды — от реального в мир произвольной фантазии. Сказ-ка лишь углубляет понимание, указывает на незамеченное, в конечном счете — открывает прекрасное, то есть поэзию жизни, «ожидающую себе защиты и оправдания временем»[14].
Пришвин запишет много позже, в 1950 году: «Мы на пороге какого-то нового этического сознания. Но каждому из нас больше всего надо бояться подчинения — первое — сверхразуму (рацио тотум), и второе — безответственной мистике».
Путь, открытый повестью «Женьшень», завершается в самом конце жизни Пришвина повестью «Корабельная чаща», в которой писатель, уходя, оставляет нам завет: «Не гонитесь поодиночке за счастьем — гонитесь дружно за правдой».
В «Женьшене» открыто поставлена впервые (и это накануне мировой войны) еще одна центральная пришвинская тема — братства народов. Она воплощена в сотрудничестве двух друзей: рассказчика, бывшего русского солдата, и друга его, искателя корня жизни, китайца Лувена.
Так продолжается в зрелом художнике развитие его юношеской темы: «Это был не я, а мы — друзья мои близкие, и от них, как лучи, пролетарии всех стран».
ЖЕНЬШЕНЬ
I
Звери третичной эпохи не изменили своей родине, когда она оледенела, и если бы сразу, то какой бы это ужас был тигру увидеть свой след на снегу! Так остались на своей родине и страшные тигры, и одно из самых прекрасных в мире, самых нежных и грациозных существ — пятнистый олень, и растения удивительные: древовидный папоротник, аралия и знаменитый корень жизни женьшень.