ужин, и Лера съела жиденькое картофельное пюре и кусок отварной колбасы. Выпила компот, улеглась и уснула. Ночью рука вновь разболелась, но к утру успокоилась.
Все шло своим чередом. Анализы. Завтрак. Терапевт. Разговоры соседок. Один рассказ запомнился Лере, про кладбище возле Мытищ.
Тетка когда-то давно ходила через него на работу и обратно, кладбище было старое, все заросшее.
– Там кошечка жила, – говорила тетка, – иногда выходила ко мне и всегда из одного места, там такие заросли, не пробьешься, да я и не думала, шла себе мимо по тропинке. Иногда возле какой-нибудь могилки остановлюсь и почитаю, кто там лежит. И дальше пойду. Я кошечке всегда колбаску припасала, нарочно у нас в гастрономе брала. Молодая была, совсем девчонка, ничего не боялась. Могла, конечно, и улицей ходить, но дольше в три раза, а мне хотелось быстрей. И не боялась. Мне казалось, что кошечка меня бережет. Была она вся серая, дымчатая, а глаза золотые. Как-то по осени она перестала ко мне выходить. Я решила продраться через заросли, посмотреть, вдруг она там лежит, болеет. Не нашла. Могилки старые посмотрела. Сто лет назад жили люди, а то и больше. Какая-то Ирина Африкановна. И так люди прозывались. Стою я возле старого камня в тишине, солнце тихое, я голову поднимаю, смотрю в небо, а там самолет летит. Махонький. А в нем, значит, люди.
И замолчала тетка. Задумалась.
– Дальше-то что? – спросили ее.
– Ничего. Вернулась на тропинку и домой. Потом дожди полили, похолодало, темно и утром, и вечером, и стала я улицей ходить.
– А кошка?
– Не знаю. Мы в Лосинку переехали.
– Я думала, мистика.
– Да нет. Без мистики.
Отчего-то Лере теткин рассказ понравился. Ирина Африкановна в земле. Самолетик в небе. И живой маленький человек. Маленькая живая душа.
31-го сделали операцию, ночь прошла в глубоком сне. Выписали 2-го. Принесли куртку, сапоги. Всё в целости и сохранности, и рука в целости, починили, спасибо доктору, пожилой, подтянутый, спокойный.
Дома открыла холодильник. Взяла красную рыбку (к Новому году берегла), отварила к ней картошки, стопочку налила. За Новый год. Чтобы лучше старого.
11-го сняли швы, открыли больничный. Хирург посоветовал мазь (название написал на бумажке). Лера втирала три раза в день, всё по инструкции. На четвертый день она заметила, что рука окрепла и обросла темным, совсем мужским волосом. Лера испугалась, выкинула мазь, а руке сказала: «Ты что?»
Стоит пояснить, что Лера мужской ласки не знала и даже боялась. Порой она оказывалась близко к мужчине, в лифте или в общественном транспорте, и ей чудилось, что она попала в логово зверя, зверь делает вид, что не замечает ее, но вот он повернет голову, посмотрит невероятными своими глазами, темными или светлыми, с черными дырами зрачков, посмотрит, раздвинет губы в улыбке и съест. Съест и забудет, что была такая Лера, в небо смотрела (самолет летел), чай пила. Была да вся вышла. И даже не насытится, как будто не человека съел, а пустой воздух.
Лера сидела на девичьей (в сорок-то пять годков) кухне и смотрела на руку зверя, вышедшую из собственного ее тела и как будто смирную, тихую, с красным длинным шрамом на нежной, детской стороне. Кисть широкая, пальцы длинные, сильные. Шевелятся. Слушаются. И эта покорность чужих сильных пальцев Леру вдруг растрогала, до слез.
Крепкая мужская рука взяла салфетку и промокнула Лерины слезы. Лера наклонилась и поцеловала руку. В шрам. В ладонь (ах, какая длинная, дивная линия жизни). Лера положила слабую женскую ладонь в мужскую. Пальцы левой сомкнулись и сжали правую. Крепко, до боли, и боль эта оказалась Лере приятна.
– Мы приготовим ужин, – сказала Лера левой руке. – Ты будешь помогать. Наточишь нож. Я совсем не умею точить ножи. Они у меня все тупые.
И левая рука взяла нож и наточила его.
Через десять дней рука ослабла, волосы посветлели. Лера бросилась в аптеку, схватила мазь. Увы, воздействие не повторилось.
III
Один писатель говорил про свою правую руку, что она пишет за него. И когда он умер, его безумный поклонник пробрался в больничный морг, отрезал правую писательскую руку, завернул в тряпицу и унес. Хранил он руку в особом растворе. С наступлением ночи вынимал, обтирал чистой салфеткой и бережно клал на письменный стол. На нем все уже было приготовлено: и бумага, и остро отточенные мягкие карандаши разных цветов. Едва оказавшись на письменном столе, рука оживала, хватала карандаш и бросалась писать.
Все было устроено, как писатель любил: ночь, цветные карандаши, стопка листов, крепкий горячий чай в простом граненом стакане, золотистый, как бы закатный, свет настольной лампы. Время от времени рука откладывала карандаш и бралась за стакан. И тут же отставляла. Рука словно вспоминала, что нет рта, к которому следовало бы поднести чай.
Однажды Илья, так звали поклонника, расхрабрился и сел за стол, в то время как рука правила уже написанный текст. Рука отложила карандаш (строгий, темно-синий).
Она лежала спокойно, лишь пальцы слегка подрагивали. Крепкое запястье. Широкая кисть. Бледная. Давным-давно не видевшая солнца. Навсегда лишенная дневного света. Рука, казалось, нервничала из-за незваного соглядатая.
Илья смущенно поднялся и отступил от священного стола на несколько шагов.
Надо сказать, что стол был из писательского кабинета, неподдельный. Огромный, тяжелый, старый, скрипучий. Он представлялся романтическому Илье кораблем, на котором Андрей Николаевич (так звали писателя) путешествовал в своих грезах.
Наследники распродавали папину рухлядь. Архив сдали, разумеется, в РГАЛИ; весь, до последней бумажки. Мелочь, вроде старой мыльницы, стоптанных туфель, допотопного хрипатого приемника, снесли на помойку. Илья подбирал всё. Стол предлагался задаром, лишь бы вывезли. Таким образом Илья побывал в писательском кабинете. Увидел стену, в которую упирался стол (упирался писательский взгляд). Спросил разрешения и сфотографировал стену. Сфотографировал потолок, пол, вытертый восточный ковер, кресло, лампу. Кресло и лампу ему разрешили забрать вместе со столом, за компанию.
В ящике стола Илья обнаружил мятный леденец в бумажной обертке. Сладкий и прохладный запах держался стойко. Иногда Илья открывал ящик, смотрел на леденец (там ли) и вдыхал запах. Вспоминал строки Андрея Николаевича о липкой сладости, о военном (сгоревшем) детстве и взрослых (несладких) радостях. Впрочем, стихов Андрея Николаевича Илья не полюбил. И роман не дочитал. А вот рассказы все знал наизусть. Рассказы, казалось Илье, указывали на смысл нашей всеобщей жизни. На то, что смысл все-таки есть.
Перескажем (мы наизусть не помним) один из милых сердцу Ильи рассказов: «Андрей Николаевич любил выехать на самой ранней электричке как можно дальше от Москвы, сойти на какой-нибудь заброшенной