люка под крышей, едва достигал до противоположной стены. «Кромешный ад!» — промелькнуло в сознании Михаила.
— Господи! — воскликнул он, упав на колени рядом со своей арестантской торбой, — когда-то такой юноша, как я, воскликнул Тебе: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною», спаси меня и сохрани в этом адском кошмаре, не дай мне убояться.
Голос молитвы его терялся в потоке самой разнообразной, отвратительной, мерзкой тюремной брани. Тусклый свет, едва достигающий пола, падал на его склонившуюся остриженную голову и он, заткнув уши пальцами, изливал душу свою пред Господом.
Сидящие рядом с ним арестанты, шарахнулись в сторону, образовав вокруг Михаила узкую полосу свободного места.
Через минуту-две выползли из темных углов страшные обитатели вагона и с любопытством стали рассматривать новоприбывшего — что он делает на полу?
— Эй ты, парень! А ну, канай сюда! — услышал над собой Михаил хриплый голос среди водворившейся тишины.
Подняв голову, он увидел у самого окна человека, вид которого вызвал у него внутреннюю дрожь. Как и все, он был обнажен до пояса, но отличался от всех. Волосатое тело его покрывала правилка (костюмный жилет — знак власти и полномочия для суда, принятый среди уголовников), из-под которой на груди виднелась вытатуированная голова змеи с раскрытой пастью. На тщательно выбритой голове лежал аккуратно свернутый, вышитый носовой платок. Одна бровь над глазом была глубоко рассечена, что придавало его лицу демоническое выражение. Негустая русая борода была аккуратно расчесана и частично прикрывала на шее хвост той змеи, что виднелась на груди.
Михаилу расчистили проход и толкнули его на верхние нары к окну, откуда позвал его «законник» — старший вор.
«Законника» в вагоне все называли кличкой «Борода». Из окна свежая струя воздуха как-то ободрила Михаила, и при свете он яснее разглядел все, окружающее его. «Борода» сидел по-воровски: с ногами подвернутыми под себя, по мусульманскому обычаю. Перед ним, к удивлению, Михаил увидел свою развязанную торбу, в которой виднелось кое-какое белье и немного продуктов. Сверху лежало уже развернутое льняное полотенце, вышитое красивыми узорами со словами: «Господь с тобой!»
Беззлобными, но проницательными глазами «Борода» посмотрел на него и коротко спросил:
— За что?
Михаил спокойно, с каким-то внутренним торжеством, посмотрел на искаженное шрамом лицо вора, подумал на мгновение: «Ведь это теперь моя семья, среди которой будет протекать вся жизнь.» И с чувством христианской любви, сострадания и какого-то доверия, ответил:
— Верующий я!.. — вот меня за мои убеждения, за отказ от оружия, за проповедь Евангелия вначале хотели расстрелять, но потом, по милости Божьей, присудили к трем годам концлагерей. А тебя за что?
«Борода», как будто от неожиданности вопроса, шевельнул единственной бровью и, с легкой иронией в голосе, неохотно ответил:
— Да, ну а я совсем ни за что, — процедил он сквозь зубы, — на одной даме так безобразно была одета доха (шуба с мехом внутрь и наружу), вот я и решил за дамой поухаживать, поправить. А доха-то была тяжелая, каракулевая. Дама под ней споткнулась и на оземь. Ну, я тут, как джентльмен доху бросил да кинулся спасать даму, да видать неудачно впопыхах, да впотьмах ее шея оказалась у меня в ладони, а она, видать с перепугу, Богу душу отдала, да язык вывалился во-о-т такой. А я с перепугу, даму бросил, а доху схватил да бежать — в общем, все перепутал; вот за такую путаницу и получил десять лет.
— Ха-ха-ха-ха-ха… — раздалось по всему вагону.
— Понял? А не понял, подрастешь — поймешь, — продолжал «Борода». — Про нас ты уж брось, путного ничего не узнаешь; ты вот, расскажи лучше про себя: как ты богомольцем стал да что ты вычитал в Евангелиях? Мы ведь, кроме попов да монашек никого не видали, да и то, когда помогали им деньги считать, да учили, где их прятать!
— Ха-ха-ха-ха… — раздалось опять дружно по вагону.
Михаил понял, что если он не сумеет сейчас их внимание привлечь ко Христу, эти люди втянут его в свою трясину, и кто знает, что случится с ним. Поэтому, после очередного взрыва хохота, он поторопился и, про себя помолясь, стал им рассказывать.
Водворилась полная тишина, особенно тогда, когда «Борода» зыкнул на всех.
Михаил начал со своего скорбного детства, но заметил по их лицам, что их этим не удивишь. Видно, все они с той самой дороги, где он когда-то едва не замерз, только повернули они не в ту сторону. И, поправившись, он привлек их внимание рассказом о Христе. Только тогда Михаил почувствовал, как проповедь о Христе стала достигать их сердец. Лица арестантов стали серьезнее, сосредоточеннее. Слушая его, они изредка о чем-то перешептывались, но «Борода» и тогда одергивал их. Очень разумно, Михаил рассказал им простым языком о том, как Христос оправдал и спас блудницу от фарисейских камней, как обличил самарянку, очистил десять прокаженных, простил разбойника на кресте.
Напоследок, он рассказал им притчу о блудном сыне и, рассказывая, к своей великой радости, заметил, как головы многих из них, особенно тех, кто немного постарше, в раздумье опускались вниз, на грудь. Шутливая маска с лица «Бороды» исчезла, и он серьезным, сосредоточенным взглядом глядел куда-то в окно. Что происходило в этой неисправимой, испорченной душе, закоснелого, потерянного человека — знал только один Бог.
После рассказа Михаил умолк. Молчали и все. Немного встрепенувшись, «Борода» совершенно осмысленно, со вздохом заметил:
— Да, парень, действительно, это так. Все мы здесь блудные сыновья, только каждый по-своему. Кто-то из нас только еще вышел из отцовского дома, а кого сама жизнь вытряхнула в те самые потемки, где и ты когда-то замерзал, кто-то уже напировался досыта — но все мы вот сейчас сошлись у свиного корыта и ждем, когда заскрипит вон та дверь на роликах, и хозяин нам поставит лоханку с баландой, которую никакая свинья не будет лопать, а мы черпаком будем делить ее, да еще ждать добавки. Мы здесь, действительно, никому не нужны. Может быть, только мать с отцом (у кого они есть), вспоминают о нас и то только тогда, когда свечку зажигают перед «Николаем Угодником».
Да вот, к примеру, взять меня. Сколько раз по этой пыльной дороге, в лохмотьях, я возвращался в родительский дом. Сколько раз меня обнимала мать, обливаясь слезами, а мне не терпелось смолоду. Неделю-другую побыл дома, да опять в разгул. А ведь разгул наш, видишь сам, какой: «приласкал» какого «бобра» или даму наподобие той, что я тебе шутя рассказал — да и пируешь. А ведь