душу на огромном пространстве от Марселя до Яхромы, нужно было отчего-то дополнить невероятной кучкой на писательской могиле. Будто без неё не заведётся ни одна самоходка, ни один танк не стронется с места, ни один лётчик не сядет в свой деревянный истребитель, чтобы умереть в небе — согласно своим убеждениям.
Но тогда, пробираясь по тропинке, тогда, много лет назад, я думал о том, как мне было хорошо, и был убеждён, что в этот момент хорошо всем.
Я много лет потом приезжал в Ясную Поляну и видел там настоящих писателей.
Писатели были народ суровый и сурово бичевали пороки общества и недогляд литературы. В Ясной Поляне я как раз и сдружился с харизматическим Архитектором. Метафоры у него рождались из любой подручной вещи. Однажды, сидя за дармовым столом, мы уставились в миску, что лежала на столе перед нами. Миска была в форме рыбы. Ближе к хвосту лежало полдюжины маслин.
— Это икра, — угрюмо сказал Архитектор.
Он делал открытие за открытием и создавал особое, не географическое, а географическо-поэтическое пространство вокруг себя.
Река Воронка была действительно воронкой. Однажды мы с Архитектором отправились гулять. Окрестные пейзаны с удивлением смотрели на странную пару — высокого его и толстого, низенького меня. Архитектор был в чёрном, а я — в белом. Перебираясь через ручей, я разулся и после этого шёл по толстовской земле босиком. Копатели картошки, когда мы проходили мимо них, ломали шапки и говорили:
— Ишь, баре всё из города едут…
Из этой Воронки, по словам Архитектора, вдруг начинала сочиться бурая мгла. В конце ночи, в зябкий предрассветный час, она всасывалась обратно и исчезала в районе мостика.
Как-то я рассказал Архитектору про известный шар, вписанный в другой шар.
— Причём, по условиям задачи, — сказал я, — диаметр внутреннего шара — больший.
Архитектора это не смутило абсолютно.
— Это, — ответил он, — взрыв шара.
Как-то он привёз в Ясную Поляну проект или, вернее, идею проекта дома Толстого из света. Дело в том, что этот дом, центральный дом усадьбы, был продан Толстым. Деньги — проиграны в карты, и на его месте полтора века растут деревья. Архитектор предложил нарисовать светом несуществующий дом, в котором родился Толстой, — проект разовый, но уж больно красивый.
Если бы его осуществили, то в сумраке между деревьев засветились бы контуры этажей, и можно представить, как представлял себе это Виктор Шкловский, как где-то там, в высоте, поплыл бы знаменитый клеёнчатый диван, на котором впервые в жизни завопил будущий бородатый гений.
Ещё меня чрезвычайно раздражало, что Архитектор пользовался успехом у женщин. Только я начинал распускать хвост и рассказывать всяко-разные байки сотрудницам, как появлялся он — и все головы поворачивались к Архитектору.
Во всякой русской местности есть какое-нибудь специальное место, куда ходят женихи и невесты сразу после того, как их союз признан Богом или людьми. То они идут к мятущемуся Вечному огню, то ломятся на какую-нибудь смотровую площадку. Ходят на могилы Толстого, Пушкина, прибайкальские жители ходят на могилу Вампилова. С могилами всё ясно и довольно символично: это древний дохристианский обычай — ходить чуть что на могилы предков. Отсюда и могила Толстого, и могила Вампилова у Байкала, и Вечный огонь — повсеместно.
Правда, некоторые жители Москвы и Московской области ездят по Ярославскому шоссе в сторону Радонежа. Там есть памятник Сергию Радонежскому — фигура человеческая с врезанным в неё силуэтом мальчика. Я как-то поехал покупать туда Святую Простоквашу и разговорился с каким-то жителем, что это значит. Он отвечал, что это символ плодородия. Оттого его привечают нерожавшие и бесплодные. Тульские жители, свершив обряд брака, едут в Ясную Поляну. Рядом с музеем-заповедником протекает река Воронка, и именно через реку Воронку женихи носили невест. Носили, правда, по мосту. Река символизировала жизнь, понятное дело, жизнь прожить — не через Воронку пронести, но всё же. При этом женихи были изрядно выпившие, невесты — тоже. Одна из них тревожилась по понятной причине и громко орала шатающемуся жениху в ухо:
— Ты, … смотри не …
А жених сопел ей в ответ:
— Не боись, сука, не боись. Не …
Это была идеальная пара. Да.
Я возвращаюсь мыслями к моей вымышленной спутнице. Вот мы идём вместе, вокруг холмы, река вдали. Лев Николаич Толстой бегал сюда купаться.
Мы гуляем по полям и наконец находим ясную полянку. Трава на ней скошена, но достаточно давно, так что она не колет ноги. Мы снимаем обувь, я стелю на поляне плед, вынутый из сумки. В какой-то момент моя спутница кладёт мне ладонь на грудь, расстегнув предварительно рубашку. Рот её полуоткрыт, и налитые чувственные губы особенно прекрасны в этот момент. Вскоре мы путаемся в застежках, она наконец откидывает голову себе на локоть… Мы занимаемся любовью прямо под клёкот трактора, вынырнувшего из-за пригорка.
Тракторист приветливо машет нам. Нет, так не годится…
Куда же идти? Заблудившись, я начал тупо глядеть на солнце. “Оно сейчас на западе, — размышлял я, — оно на западе, а мне надо… Куда же мне надо? На север? Или…” Я вслушивался в шумы. Нет, это не шоссе. Кажется, это вертолёт. И вот, махнув рукой, я зашагал куда глаза глядят.
Глядели они туда, куда нужно, и вскоре показались зелёные указатели с загадочной надписью: “К любимой скамейке”. Такие надписи в мемориальных парках всегда приводили меня в трепет. В Михайловском, например, они сделаны на мраморных кладбищенских плитах, и, прогуливаясь поздним вечером, я часто испуганно вздрагивал: что это там, у развилки?
Ближе становился различим белеющий в темноте квадрат и кляксы стихов на нём. Несмотря на величие пушкинского слова, хотелось убежать от проклятого места. Тут я даже побежал.
Скоро за деревьями показались белые строения. Первым делом я обошёл музей.
Было пустынно. Рядом, отделенное металлической сеткой, стояло освежёванное сухое дерево. В нём неестественным образом торчал Колокол Нищих. Некогда нищие приходили и брякали в этот колокол.
Из дома появлялся некто и давал нищим нечто. Или ничего?
Огромная глыбища этого дерева стоит у дома матерого человечища. Дерево росло и всасывало в себя колокол. Теперь он торчит почти горизонтально. Ещё у колокола нет языка — как нынче ведут себя нищие, мне неизвестно.
По парку ездил на жёлто-синем мотоцикле милиционер и проверял поведение посетителей. Но посетителей уже не было. Один я шёл к выходу.
Потом я сижу на занозистом продуктовом ящике и голосую попутку. За надорванную