Читать интересную книгу Эшелон - Олег Смирнов

Подъехала полевая кухня, мне в котелок плеснули пшенного супа, и от запаха пищи меня стошнило. Ушел в кусты, мучительно, в спазмах, выворачивался там наизнанку.

Я стою у раскрытой двери и будто спиной вижу, что делается в теплушке. Старшина Колбаковскпй: под распоясанной гимнастеркой вздымается и опадает солидный и; пвотпк, мясистое, в глубоких складках лицо, короткая и толстая морщинистая шея в капельках пота, нижняя губа отвисла, старшина шлепает ею, сгоняя муху с подбородка, во сие тепорпсто, врастяжку, командует:

"Равпяйсь!" — снова шлепает нижней губой. Крутолобый, бровастый Микола Симопеико и Толя Кулагин тоже спят, парторг во сне чешет ногу об ногу, у Кулагина открыты глаза, карий — виноватый, серый — нахальный. Кулагин подхрапывает, однако по сравнению со старшиной он ребенок. Каспийский рыбак Логачеев вертится на нарах и не может заснуть, рябой, медвежеватый, он раскидывает руки, будто обнимает кого-то, руки в курчавой шерсти и наколках: русалки, якоря, спасательные круги. Егор Свиридов, ефрейтор, острослов и великий музыкант, на коленях аккордеон, по Свиридов не играет, «Поэма» даже не вынута из футляра, великий музыкант говорит соседу: "Навпример. я не уважаю блондинок, уважаю чернявеньких". Сосед — это Филипп Головастиков, скуластый, небритый и мрачло-тверезый — рассеянно кивает. Вадик Нестеров и Яша Востриков. пацаны, желторотики, за шахматной доской, деликатно, вполголоса: "Значит, вы ладьей?

А мы офицером. Что на это скажете?" — "Офицером? Так, так.

А мы конем вот сюда…" Узбек Рахматуллаев и армянин Погосян сидят друг перед другом, скрестив ноги, и молчат, оба печалыюглазые. смуглые, черноволосые, но у Погосяпа нос с горбинкой, а у Рахматуллаева приплюснутый.

Я вижу спиной: и других солдат. Но и спиной же чувствую: кого-то в теплушке нет. Оборачиваюсь, шарю глазами. Отсутствует мой верный ординарец Миша Драчев. Остальные на месте. Когда же исчез верный, дисциплинированный ординарец? Где обретается? Когда объявится?

Драчев объявился тремя часами позже. Я уже беспокоился, наведывался в соседние теплушки. Узрев на станции выходящего из пассажирского поезда ординарца — пилотка на ухе, острый носик морщится, словно принюхивается, рот до ушей, — я откровенно обрадовался, но тут же нахмурился. Спросил у Драчева прохладно:

— Где пропадал?

Морща нос, брызгая слюной, глотая слова, Драчев поспешным фальцетом объяснил: заболтался на остановке, прозевал, спохватплся, а последний вагон за выходной стрелкой, пзвппите, товарищ лейтенант.

— С кем заговорился? С дамочкой?

Драчев потупился. Я сказал:

— Гляди у меня! Чтоб в последний раз. Снова отстанешь — попадешь на гауптвахту.

Я не верю, что Драчев отстал нечаянно. Уже несколько солдат в эшелоне так проделывали: столкуется с бабонькой, идет к ней в гости, а после на пассажирском нагоняет своих. Все это проделывается, естественно, без спросу, походит на самовольную отлучку, и кое-кого комбат упек на «губу». Хотя попробуй доказать, что солдат отстал нарочно. Тебе докажут обратное: печаянпо отстал, прозевал отправление!

Мне ничего не хочется доказывать Драчеву, тем более слышать его доказательства. Просто хочется, чтобы не отставали от эшелонов, не портили кровь лейтенанту Глушкову, временно исполняющему должность командира роты. Могу я рассчитывать на покой хоть сейчас, в промежутке между войнами?

Эшелон стоит на небольшой станции, к ней примыкает небольшой поселок, где главное здание — железнодорожное депо. К депо лепятся улочки: кирпичные тротуары и шлаковые, в подорожнике, клевере, одуванчиках, через канавы с тротуара на мостовую переброшены мостки — списанные шпалы. Дворы за штакетниками тесные, с сараюшками, поленницами, огородами и садочками. Дома одноэтажные и двухэтажные: первый этаж каменный, второй деревянный. У колодезных срубов женщины гремят ведрами. Одуревшие от зноя дворняги, вывалив языки, прячутся в тенечке.

Станция и поселок — посреди поля, а мне кажется: посреди России. Но серединой России можно, пожалуй, назвать Урал, где Европа граничит с Азией. Мы еще проедем это место, как утверждает старшина Колбаковский. Женщины гремят ведрами. Гудит наш паровоз, и это значит: нам дальше в дорогу, прощайте, безвестная станция, безвестный поселок. Я оттягиваю кожу под подбородком, и это значит: задумался.

Меня затащили на платформу с редакционным автобусом. Ребята из "Советского патриота" исключая редактора, молодежь, холостежь, окружили, подхватили под мышки и подняли на платформу.

— Не хочешь добровольно к нам в гости — силком заставим!

Мне ничего не оставалось, как сказать:

— Слушаюсь и повинуюсь.

Пузатый вместительный автобус закреплен растяжками, под скатами упорные клинья. Дверь его распахнута, из душного, жаркого нутра — музыка. Я переступил чьи-то ноги — полуголые наборщики и печатник расположились на брезенте, под машиной, полуголый шофер загорал у борта. (Начальник эшелона гонял таких курортников, требуя соблюдения формы, но редакционнотипографские — народ вольнолюбивый и продолжает загорать в путя.) Следом за газетчиками я забрался внутрь автобуса. Там на лавочке сидел перед приемником редактор — тучный, лысоватый, близорукий майор в майке — и крутил рукоятку настройки. Звуки марша, обрывки речи, обрывки песни, снова марш и снова песня.

— Товарищ майор, вот приволокли лейтенанта Глушкова…

— Здравия желаю, товарищ майор, — сказал я и пожал протянутую мне пухлую, влажную руку.

Майор сказал:

— Товарищ Глушков, на фронте мы, дивпзионщики, не раз пользовались вашим гостеприимством. Теперь хотим угостить вас…

Ну какое там гостеприимство, что за громкие слова! Бывало, привечал на передовой продрогших, оголодавших офицериков из «дивизионки», да и самого редактора, кормил чем-ничем, водочкой согревал. Что там считаться! Но от вашего угощения не откажусь, потому что вы хорошие мужики.

— У нас сппртнк есть, закусон…

Редактор скомандовал, и на столике появились баклага спирта, котелок с водой, консервы, сало, хлеб, лук. Мы уселись тесно, едва ли не на коленях друг у друга. Редактор разлил спирт по кружкам.

— За нашу дружбу, товарищ Глушков. Мы ж с вами дружили на фронте?

Да вроде дружили: они наведывались к нам и в наступлении, и в обороне, писали об отличившихся, мы им помогали собирать материал, создавали условия — в том числе ночлегом, кормежкой и согревающим. Ребята симпатичные — простые, смелые, лезли в пекло. Один из них. заместитель редактора капитан Волков, погиб под Минском, пошел в атаку с ротой. Писал этот заместитель здорово, с душой, подписывался: "Ал. Волков". Вместо него прибыл старший лейтенант, он подписывался: "Ник. Кузаков".

Между прочим, «дивизионка» дважды расписывала меня лично:

"Взводный Петр Глушков" и "Путь офицера". Не скрою, приятно было, газетки доныне вожу с собой, уже поистерлись на сгибах.

Редактор опрокинул в себя полкружки неразведенного спирта и запил прямо из котелка. Кто-то из редакционной холостежи сказал:

— Не канителься. Глушков. Пей!

— Слушаюсь и повинуюсь. — Я улыбнулся, выпил спирт и, придерживая дыхание, налил в кружку воды.

Запив крепчайший спирт теплой водой, ощутил, как в груди разлилось горячее, жгущее, будоражащее. И подумал: "Я же зарекался пить!" Нарушил зарок. Подчиненных гоняю, а сам закладываю. Правда, компания достойная — работники пера, офицеры дивизионной газеты. Да и нализываться же не обязательно.

Выпьем в меру, поговорим — и до дому. Надеюсь, без меня там ничего не стрясется. Не малые же дети, в конце концов, эти мои подчиненные.

Хлебнули по второй. Журналисты оживились, разбеседовались.

Майор-редактор нащупал чистый, без помех звук — из приемника вытекал сладкий тенор: слегка картавя, пел о России, о косых дождях и березах у крыльца. Грешен, каюсь: не жалую теноров. Из-за их слащавости. Чего-нибудь помужественней бы, погрубей.

Светилась шкала приемника. Картавый тенор пел про Россию.

Дивизионные журналисты рассказывали всякую всячину.

Про комдива и его ординарца рассказали.

Весной, когда погромыхивала первая в году гроза, провожали на родину демобилизованных солдат-ветеранов. Провожал комдив и своего ординарца, служившего у него с финской войны. Перед малой, перед финской, войной генерал (тогда подполковник) был начальником Сестрорецкого погранотряда, и он принимал участие во многих боях с белофиннами. С началом Великой Отечественной он получил стрелковую дивизию, ополченскую, — чекисты, милиционеры, партийные работники, ленинградская интеллигенция.

Дрался с дивизией под Пулковом, на Невской Дубровке, дрался у стен города, где родился, где комсомолия на Невском судостроительном заводе и откуда ушел служить в погранвойска. С погранвойсками он распрощался в сорок первом, а с ординарцем прошагал всю Отечественную, распрощался аж в мае сорок пятого.