атаки в июле. В итоге Россия везде получила худший результат – никаких шансов на скоординированный сокрушительный удар по австрийцам и затягивание бессмысленного уничтожения людей Рагозы на месте, которое русские офицеры прозвали «Ковельским котлом».
Генерал Алексеев вынес иной урок из захлебнувшегося наступления. Русские войска проигрывали сражения, писал он царю, потому что у них не было нужного снаряжения. По его мнению, все фронты испытывали серьезную нехватку снарядов и патронов. Но объяснение, как мы видели, было слишком простым. Поставки росли, и Россия теперь регулярно обладала материальным превосходством во время боя. Алексеев был убежден, что только громадное преимущество может обеспечить успех, а чтобы его добиться, утверждал он, необходим интенсивный процесс повторной мобилизации внутреннего фронта. Никакая другая сфера государственной и общественной жизни так не страдала, как организация транспортного сообщения, и в результате фабрики по производству боеприпасов испытывали нехватку топлива и металла. «Преступная пропаганда» отравляла умы промышленных рабочих, и забастовочное движение ширилось с каждым днем. Иностранные предприятия тоже не справлялись с графиками поставок. В результате Россия была вынуждена полагаться исключительно на собственные ресурсы. Существовавшая система общественной и экономической мобилизации не работала. Таким образом, писал Алексеев, было необходимо «сосредоточить власть (на фронте и в тылу) у одного лица, которое можно назвать Верховным министром государственной обороны». Он будет направлять деятельность всех гражданских министерств и государственных и общественных организаций независимо от того, находятся они на театре военных действий или нет. Он будет подчиняться непосредственно императору. Алексеев просил императора согласиться с его планом, написав последние строчки своей докладной записки заглавными буквами. Единственным комментарием Николая II была карандашная пометка на полях, где он поправлял сделанное Алексеевым описание желаемых отсрочек для рабочих[238]. Совет министров склонился к идее военного правления, и предложение Алексеева ушло в никуда [Florinsky 1931:93]. Тем не менее теперь было ясно, что прогрессивные проекты переустройства общества и мобилизации можно совместить с политической потребностью в диктатуре. Как бы то ни было, таков был конкретный исход наступлений в 1916 году.
Сам Брусилов сомневался, что многого добился своего инициативой, и с горечью писал в своих мемуарах о том, что «стратегических результатов операция не дала» [Брусилов 1929: 191]. В этом случае Брусилов был, возможно, слишком строг по отношению к себе. Русские войска сумели снова войти в Галицию, на этот раз отрезвленные теми ошибками, которые совершили при оккупации в прошлом году. Теперь они мягче правили регионом, и нетрудно вообразить себе послевоенный сценарий, по которому он был бы аннексирован империей Романовых [Бахтурина 2000:216; von Hagen 2007: 72]. Кроме того, подрыв военной мощи Австрии и демонстрация русскими высокого боевого духа имели и другие стратегические последствия, среди которых можно назвать долгожданное вхождение Румынии в войну на стороне Антанты. В итоге Румынская кампания оказалась совершенно контрпродуктивной, потребовав от России поддержки в виде участия в катастрофически провальной военной кампании. Но решение Румынии наконец-то принять чью-то сторону само по себе указывало на значимость наступления в глазах современников. В этом Брусиловский прорыв походил на победы России над османами в Персии и впоследствии в особенности в Анатолии. Год был в целом успешным в военном отношении, но Брусилов оказался прав в том, что никаких стратегических достижений он не принес. Все Центральные державы остались в войне, их армии – на полях сражений. Возможно, еще одно наступление, еще одно сражение, захват еще одной железнодорожной станции могли бы покачнуть равновесие. Именно этот мираж генералы преследовали на протяжении всей войны. Но, возможно, это был тот случай, когда победу приносила не сила оружия, а силы общества в военное время. Если так, то русским силам угрожало поражение, поскольку общественные организации и политические системы трещали и содрогались под ужасающим давлением конфликта. Традиционное общество в России претерпевало фундаментальную трансформацию по мере того, как в атмосфере военного времени возникали новые группировки и политические интересы, влияя в равной степени на повседневную жизнь и политические судьбы.
Военнопленные
В то время, пока война затягивалась, а решающий момент на поле сражения так и не наступал, в России зарождалось новое общество. Основные характерные черты этого общества военного времени и многие составляющие его ключевые социальные группы сформировались в зоне военных действий, подстроились под нужды военного времени, а затем стали частью единого имперского общества. Мы уже имели случай поговорить о двух из этих групп – солдатах и переселенцах. Однако целый перечень таких групп ожидает дальнейшего изучения: военные священники, сотрудники благотворительных организаций, женщины-работницы на военных производствах. И это лишь некоторые из них. В этой и следующей главе я буду говорить о трех из этих новых социальных групп: это военнопленные, лица, несшие трудовую повинность, и военные медики. Я уделяю им особое внимание не только из-за их практической и символической значимости для общества военного времени, но и потому, что они тесно связаны с двумя «социальными» проблемами – нехваткой рабочей силы и эпидемиями, – которые помогли изменить масштаб государственного вмешательства и повторной мобилизации общества в ходе войны. В 1916 году внимание современников в сфере политики было приковано к Григорию Распутину, скандально известному советнику императрицы, и хаотической череде министерских перестановок в Петрограде, которые он спровоцировал. Однако расцвет технократической социальной политики в меняющемся обществе оказался трансформацией более важной и продолжительной. И снова мы видим, что разрушение государства и расщепление общества породили не только невзгоды, но и простор для значительного творческого обновления.
В ходе войны 3 343 900 русских солдат попали в плен. Как и все большие числа, это число лишь с трудом поддается полному осмыслению. Это 22 % от всех мужчин, служивших в войсках во время войны. В плен было взято вдвое больше человек, чем числилось в армии накануне войны, и почти столько же человек было мобилизовано в 1914 году. В ответ русские войска взяли в плен почти два миллиона солдат Центральных держав, по большей части из армий Австро-Венгрии[239]. Подобная цифра была беспрецедентна, и военнопленные будут играть очень важную роль в послевоенной политике и общественной жизни стран Восточной Европы. Военнопленные были критически важны для восприятия и практики войны, даже не будучи лишенными свободы. Содержание в плену было, согласно заглавию наиболее полного недавнего исследования проблемы русских пленных, «другим военным опытом» [Нагорная 2010]. Великие имперские державы с волнением наблюдали за поведением друг друга и договаривались о соответственном отношении и использовании военнопленных: это был воспринимаемый на сознательном и подсознательном уровне взаимный и параллельный опыт, разворачивающая на глазах сравнительная