Разрешите мне, Ваше Величество, обратить на всё это Ваше внимание. Помня о Вашем благоволении ко мне во время немногих месяцев, которые я по Вашему желанию провёл как Ваш ближайший помощник, разрешаю себе надеяться, что Вы так же благосклонно примете излияния сердца, охваченного скорбью в эти дни, грозящие жизни России. И поверите, что мной руководило только чувство преданности русскому самодержцу, которое я унаследовал от своих предков, всегда обладавших мужеством и честностью высказывать своим царям одну только неподдельную правду.
Четвёртое марта
Суббота
408
Непенин сохраняет линию. – Матросское радио: «Не верьте тирану!»Прошлую ночь морские декабристы пылали от счастья, эту – от страдания и страха. Отказывался ум представить: чтó теперь флот? И как можно дальше управлять матросами-убийцами? И что с ними самими случится к утру?
Выручка от Государственной Думы, в виде оратора или двух, не могла прийти раньше дневных часов. Но вчера вечером – такие теперь свободы – на «Кречет» приходил для прямого разговора с правительством машинист-депутат Сакман. И оказывается, Керенский с той стороны ответил ему, что просит матросов немедленно прекратить разгром русского флота и напоминает, что вице-адмирал Непенин открыто признал власть Временного правительства и безусловно ему подчинился, а потому матросы должны верить его приказам. Впрочем, одновременно заверил Керенский матроса-депутата, что Временное правительство гарантирует и матросам, как всем гражданам, – полную свободу агитации и пропаганды.
Предстояло пережить сегодняшний день. Балтийский флот на стоянке был – отдельный мир, и ничто происходящее в России не могло сюда перенестись через ледовые пространства.
Только – радио. Что уже и Михаил – отрёкся.
Но тем более это не добавляло устойчивости здесь.
Однако Адриан Иванович, казавшийся с вечера совсем обмякшим, вызвал своих доверенных перед утром с блистающими глазами, с возвратившейся подвижностью впечатлительного лица. Плотно сбитый, он был налит, как бомба. И высевал из-под пушистых усов:
– Начавши путь – никогда не надо его бросать! Хуже нет шатаний и перемётов. Ошибкой было бы сейчас нам изменить своим убеждениям или изменить свой метод. Все эти кровавые формы, через которые идёт движение революции, – в какой-то мере, значит, неизбежны. Продолжаем наш метод – открытое обращение к морякам. Сейчас же, раньше чем они проснулись. Вот, доработаем текст.
Доработали – и ещё затемно, в 5 утра, Ренгартен принёс на радиотелеграф обращение адмирала Непенина ко всем командам.
Чтоб не возникало недоразумений, говорилось там, Командующий флотом вновь объявляет офицерам и матросам о своём непреклонном решении твёрдо поддерживать власть нового правительства. Требует от всех чинов флота дружной работы для поддержания порядка. Верит в полное единение офицеров и матросов, отвечающих своею честью перед родиной за её будущее.
Нельзя было быть прямей, честней, открытей!
Линкоры почти тёмные стояли, с редкими лампочками, но с теми же грозными застывшими одинокими багровыми фонарями на клотиках.
Уверенность адмирала передалась его приближённым. Пошли попить горячего крепкого чайку, перед началом трудного дня.
Но ещё не кончили пить – прибежал перепуганный радиотелеграфист – и принёс ответ с неизвестного корабля, от неизвестных неспящих людей, из предрассветной мглы.
«На радио Непенина. Товарищи матросы, не верьте тирану! Вспомните о приказе отдания чести! Нет! От вампиров старого строя мы не получим свободы! Смерть тирану – и никакой веры от объединённой флотской демократической организации».
Прямая угроза ещё усилялась от неизвестности авторов. Как во всяком сигнале с корабля на корабль, была в том загадочность гигантов. Почти не поверить, что передают простые люди, какой-нибудь неспящий телеграфист, – а будто невидимое корявое чудовище, пошевельнувшее лапой.
Безумие! Полный развал! Так разумно задуманный государственный переворот, так великолепно начавшаяся революция – во что превращалась!
И рассчитывать можно было… – только на чудо?
Уже и не лечь. Уже и не успокоиться.
Влачить на себе день как рабское ярмо.
Что случится сегодня?!
Черкасский успокаивал: по теории колебательного движения повторения колебаний неизбежны, но они будут затухающими.
Тут прекрасная мысль пришла Ренгартену: пусть адмирал отдаст повсеместное распоряжение снять царские портреты. Это произведёт хорошее впечатление.
Непенин согласился. Послали радиотелеграмму, всем.
409
Снова немецкий плакат. – Гулай у пехотинцев.Очередной сменщик, прапорщик, приболел – и просил Гулая капитан остаться ещё на одну ночь на наблюдательном.
Опять никакой стрельбы не было, и так же богатырски выспался Гулай, а когда проснулся – у телефониста уже кипяток поспел.
Хлебнул.
В блиндаже совсем было серо, день пасмурный.
Телефонист дежурил смурый, лишь у своих аппаратов, ни в какую трубу не смотрел. А сунулся Гулай к окулярам – и на том же самом месте, что вчера, и даже, кажется, на том же щите дразнил новый плакат:
Царь Николя капут!Солдаты – по домой!
Эге-е-е…
Одной пулей два раза не стреляют. Два бы раза так не шутили.
И опять на высоких тонах, как трубачи играют, тревога не тревога, а молодое чувство радости от неведомого зазвучало в Косте.
И правда, хотелось какой-то интересной перемены.
Сразу он проснулся окончательно. И готов был хоть и второй скучный день отсидеть на наблюдательном, а только с кем-нибудь поговорить бы.
Но не стал докладывать на батарею: велят опять сшибать, а – за что? Новости нам передают, спасибо.
Пусть и до князя Волконского дойдёт.
Однако что ж это такое могло произойти – и почему у нас ничего не известно?
Войне конец? – это бы неплохо, надоела проклятая. Но что такое в Петербурге и что с царём?
А пойти в пехоту. Это была отлучка законная, и докладывать не надо. Научил телефониста, как отвечать, и пошёл ходами сообщения.
Уже под ногами в траншеях везде было торено, смяли недавний снег. И сверху ничего не сеялось.
В лабиринтах ходов указателей нет, кто не знает каждого поворота – заблудится.
Тишина стояла вокруг – полная, ни выстрела, ни стука повозки, ни человеческого голоса. Не представить, какое множество людей тут закопалось в норах и дышат.
Если действительно революция – то какая ж война? Войну сворачивать. Хорошо.
Революция! Всё-таки есть в этом звуке что-то влекущее, зовущее.
Интересно, чтó Санька. Да впрочем, Санька всё больше манную кашу размазывает.
Дошёл до батальонного командного пункта. Дверь у них навешена не самодельная, а где-то в деревне снята, с фигурными филёнками.
И внутри обстроили два помещения: первое – телефонистов и связных, а за перегородкой, в том же блиндаже, ещё офицерская комнатёнка.
Солдаты лежали на соломе, сидел телефонист на чурбаке.
– Есть кто? – кивнул Гулай на второе помещение и постучал туда.
По утреннему времени думал найти только дежурного офицера, он и был, Офросимов опять, – но кроме него за столиком сидел и командир батальона – маленький остроусый подполковник Грохолец.
– Разрешите, господин полковник? – пригнулся Гулай в дверце.
– Да, да, – озабоченно кивнул тот. Он сидел за столом без шапки, без шинели, маленькая голова его лысая, а с дерзким островным чубком посреди темени.
Натоплено у них тут было. Офросимов, тучемрачный, тоже сидел без шапки, но шинель перехвачена ремнями.
Грохолец слегка кивнул, чтоб садился подпоручик. А стулья все – чурбаки с поперечными набоинами.
Гулай сел верхом, тоже шапку сняв.
По виду их он понял, что – знают. И не спросил.
Грохолец, известный своими острыми шуточками перед солдатскими строями и в офицерских компаниях, за то всеми любимый, шуточки его всегда были кнутики подстёгивающие, – и сейчас сидел такой же маленький и острый, но вся острота его вскрученных усов и прокалывающих глаз была бездейственна.
Гулай не спросил – но и они не удивились его приходу и молчанию. Это молчание так и стояло тут до него. И от этого стало ещё понятней.
Офросимов со своей земляною силой сидел, сам себя обхватив вкруг руками, как бы удерживая не вскочить.
И это их озабоченно выжидающее сидение осадило в Гулае его радостное постукивание – и он невольно перенял их мрачность.
– Но при чём тут Петербург? – трудно выговорил Офросимов. – Да армия не допустит!
– А что именно в Петербурге, господа? – уже в полном тоне озабоченности спросил Гулай.
– У образованных нервы сдали, – выдавил Офросимов.
Со всей остротой своей и Грохолец не мог сообразить больше, чем узнал:
– Восстал петроградский гарнизон. Власть захватили 12 членов Думы. Все министры арестованы.