Читать интересную книгу Шёл старый еврей по Новому Арбату... - Феликс Кандель

– Можно и так… «Завтра! После работы! Первое: международное положение. Второе: дрессировка легавых собак. После дрессировки танцы».

– Зачем охотникам танцы?.. – спросил мужчина в ускоренном замирании чувств.

– Танцы – обязательно, – поучительно произнес Штрудель. – Где международное положение, там и танцы. Иначе к вам охотники не придут. Не такие они охотники, как кажется.

– Я не согласен, – снова сказал мужчина, привалившись к стене.

Штрудель всплеснул руками:

– Надо же! С ним советуются, а он не согласен… Можно, конечно, иначе, совсем будет хорошо. «Первое: международное положение. Второе: дрессировка легавых собак. Третье: разбор персонального дела».

Тот растерялся:

– Какого еще дела?..

Штрудель:

– Вам виднее. Подберите охотника, который не товарищески относится к собаке, проработайте его.

– Охотникам это не нужно! – тоненько закричал мужчина.

– Кто дал тебе право говорить от имени охотников? – сощурился Штрудель, как взял на прицел. – А впрочем, давай так: «Завтра! После работы! Лекция о международном положении. После лекции – разбор персонального дела: морально бытовое разложение. После разложения – танцы. Легавые собаки на лекцию не допускаются».

– А где дрессировка?.. – прошептал мужчина, и на этом его жизнедеятельность закончилась.

– Никакой дрессировки, – твердо заявил Штрудель. – Мы не можем идти на поводу у легавых собак.

– Я про-тестую…

– А ты, братец, склочник. С ним советуются, а он протестует и протестует.

Мужчина уходил по вестибюлю на подламывающихся ногах. Штрудель с жалостью поглядел вослед, спросил напоследок:

– У вас сколько легавых собак?

Ответил, не оглядываясь:

– Ни-сколько...

– А охотников?

– И охот-ников…

– Нет у них собак, – подтвердил петух. – Охотников тоже нет.

– Это ты соорудил?

– Я, всё я. Экзамен выдержан, Штрудель. Я тобой горжусь.

– Теперь домой? За угол?

– Теперь в тюрьму.

3

Шли рядом.

Осматривали окрестности.

Кавалер ордена произнес в огорчении:

– «Народ можно заставить повиноваться, но нельзя заставить понять – ради чего...»

– Это мне известно, – откликнулся Штрудель. – Это я припоминаю.

– Многие припоминают. А что толку?

Тут оно и случилось, еще одно приключение.

– Стоп! – приказал петух. – Вот он, странноприимный дом. Приют для неисцелимых.

Табличка у подъезда.

Швейцар на входе.

Строг. Деловит. Неуступчив.

Спросили:

– Заглянуть можно?

Ответил:

– Заглянуть нельзя.

– А поселиться?

– Не возбраняется.

– Мы подумаем, – сказал петух.

– За вас подумают, – сказал швейцар. – Тогда и поселят.

А некто уже бежал по улице.

Петлял, запутывая следы.

Встал перед швейцаром.

– Фамилия? – спросил тот.

– Небесталанный.

– Род занятий?

– Небезрезультатный.

– Образ жизни?

– Небезупречный.

– Ход мыслей?

– Непозволительный.

– Годишься.

Подал знак.

С верхнего этажа скинули веревочную лестницу.

Небесталанный шустро полез наверх, и швейцар пояснил:

– Новенький. Поспеет к обеду.

– А если обратно? Тоже по веревке?

Усмехнулся:

– Обратно им незачем. Только туда.

Небесталанный высунулся из окна в казенной робе, выговорил слово, которое залежалось:

– В каждом алфавите своя буква «А». В каждой голове своя академия. Пиджаки бывают однобортные и двубортные. Трехбортных пиджаков не бывает.

Распахнулось другое окно.

Выглянула женщина с казенным чепчиком на голове. С номером на груди.

Заговорила горячо:

– Не согласна. Категорически. Ибо существует один только алфавит, и он наш. Одна академия в головах – тоже наша. А пиджаки бывают такие, какие выдадут.

Распахнулись иные окна, прокричали оттуда в порыве усердия:

– Вменить непременно…

– Всем и каждому…

– Дабы по четным дням…

– Размышляли о благостной руке правителя…

– Отдыхая по нечетным…

– От столь высоких размышлений…

– Всё, – сказал швейцар. – Теперь начнется. До ночи не утихнут.

Штрудель подивился:

– Как вы такое допускаете?

Ответил несмышленому чужеземцу:

– Сажать – тюрьмы перегружать. Плодить негодующих. А тут – выговорились, вкусно поели, разошлись по палатам.

– Не влияет ли это на прочих горожан?

– У нас не повлияешь. Всякому известно, что эти, в приюте, умом повредились, – кто станет слушать?

– Выбраться отсюда можно?

– Выберешься – обратно прибежишь.

Петух взмахнул крыльями, кукарекнул восхищенно:

– Кок-а-дудль-ду!.. Не поселиться ли тут, друг Штрудель, среди предающихся потехе?

– Нет, – отрезал швейцар, как оттолкнул. – Вас ожидает иной приют.

4

Шел мимо городской юродивый в непристойных одеждах, шел – бормотал, в отчаянии хватался за голову:

– «Нет попутного ветра для того, кто не знает, в какую гавань он хочет приплыть…»

– Куда ты у нас поплывешь, – ухмылялся Сиплый, – когда на приколе?..

– Куда ты у нас приплывешь, – ухмылялся Сохлый, – когда некуда тебе плыть?..

Пришел домой, ломал в отчаянии руки, повторял вопль из глубин истории:

– «Кто мог думать, ожидать, предвидеть?.. Век просвещения, я не узнаю тебя; в крови и пламени, среди убийств и разрушений, я не узнаю тебя…»

Уткнулся головой в стену, добавил неслышно:

– «Дух мой уныл, слаб и печален… Я закрываю лицо свое…»

Сел за стол, сочинил подметный лист, которому не подобрать названия.

«В одно время, на одной планете, на единой параллели и соседних меридианах располагались два поселения, разделенные ущельем непонимания и взаимного отвращения. В выходные дни жители поселений собирались толпами и перекрикивались через ущелье, обзывая друг друга обидными прозвищами и вызывая на соревнование двух систем.

Следует отметить, что первое поселение было королевством, а второе – парламентской республикой.

По утрам король-самодержец делал зарядку, принимал ванну, завтракал, слушал музыку, уединялся с фрейлинами, стрелял перепелов, а уж затем, к вечеру, подписывал государственные акты и манифесты, поправки к циркулярам и поправки к поправкам.

Избранник народа из враждебной республики поступал иначе: с раннего утра, натощак, занимался государственными делами, обустраивая и преобразуя, а уж потом принимал ванну, завтракал, слушал музыку, забавлялся с посланницами народа и стрелял перепелов.

Так они и жили, ни в чем не согласные, отличные во всем друг от друга.

Говоруны и молчальники.

Мясоеды и вегетарианцы.

Подданные монарха гордились тем, что ради них всходило солнце, а республиканцы знали наверняка, что светило садилось исключительно для того, чтобы они могли полюбоваться на закат.

Уместно предположить, что по одну сторону ущелья нарезали на болтах правую резьбу, а по другую – левую. По одну сторону надевали приталенные одежды, по другую – расклешенные. Когда одни начинали посев, другие завершали жатву, даже если ничего не выросло. И если в королевстве переходили с летнего времени на зимнее, республиканцы переводили стрелки часов на лето.

Ученые утверждали даже, будто приталенные мыслили вдоль извилин, а расклешенные – поперек, но доказать экспериментальным путем это не удавалось.

Манифесты самодержца увеличивали то, что стоило бы уменьшить, а избранник народа уменьшал то, что не мешало бы увеличить. В республике стыдились того, чем прежде гордились, а в королевстве – наоборот: чего прежде стыдились, то превозносили непомерно.

Подданные монарха работали старательно, не торопясь, семь раз отмеряли и ни разу не отрезали, ибо опасались промахнуться с размером. Граждане парламентской республики всё делали с удалью: сначала резали, а уж потом отмеряли.

Но результаты были одинаковы у тех и у этих.

Результатов не было никаких.

Каждая сторона поступала по-своему, но выходило как у соседей.

И непременные призывы – белилами по кумачу».

5

А Неотвратимая Отрада Вселенной застыл у окна, пребывая в меланхолии, выговаривал в тоске:

– Некий правитель запретил подданным разговаривать друг с другом, чтобы предотвратить заговоры. Они стали беседовать жестами, но он и это запретил, – тогда они стали плакать. Хотел лишить их плача, но его убили.

Взглядывал с грустью на отцветающие сады, декламировал вполголоса плачевную элегию:

Жизнь мгновенная, ветром гонима, прошла, 

Мимо, мимо, как облако дыма, прошла…

– Ах! – возопили советники. – Ах, ах! Он и в дипломатии силен, он и в ямбах-анапестах!..