Читать интересную книгу Тётя Мотя - Майя Кучерская

Администратор — женщина с голубыми веками и в голубой водолазке — спрашивает строго: «Вас двое?»

Заводит их в номер — чистенько, скромно, мягкие перины, по две белых-белых взбитых подушки на каждой кровати, где же рушник? Сбрасывают рюкзаки, ботинки, одежду, валятся спать. Тетя знает — надо только выспаться, только проснуться, найти Сергея Петровича и во всем разобраться.

Теплый уже сопит, она все-таки включает на минутку мобильный — девятнадцать непринятых вызовов, шесть сообщений из небылого — где вы где вы где вы где ты где напиши — послушно пишет — мы в городе Калинов, не волнуйся, все хорошо. От Ланина — ничего, вот и отлично, впивается ногтем в кнопку, экранчик сейчас же гаснет. Проваливается во вкусный, глубокий сон, под охраной замершей снеженной ели, по которой летит вверх серый хвостатый вихрь — белка, сыпля на землю мягкую розовую пудру.

Глава четвертая

Как обычно накануне, Коля был предельно аккуратен и точен в движениях. Он уже накрыл стол светлой льняной, еще на свадьбу подаренной скатертью и тщательно сервировал: тарелка с ножом и вилкой, перед тарелкой хрустальная стопочка, привезенная из родительского дома, пиалы для закусок, нарезанный хлеб. Бутылка поджидала в морозилке. Нет, он не собирался пьянствовать, повторяя любимую приговорку отца, всегда предваряющую большие посиделки: «Што мы животные, по маленькой, и все…». Сейчас Коля словно бы и не помнил, что еще одна «девочка» так и осталась лежать в пакете, в коридоре, забытая, и, распахнув холодильник, выставлял на стол ледяные банки: соленые огурчики, маринованные опята, квашеная капуста. Каждой свою лоханочку, что мы… Открытые банки прилежно снова закрутил теми же крышками и поставил обратно в холодильник. Можно начинать.

Первую Коля по сложившейся еще в студенческие годы у них традиции, выпил стоя, с эффектом, освежая освоенный еще в общаге прием, привезенный, кажется, кем-то из сибиряков — пить с локтя. Ставишь стопку на внутреннюю сторону локтя, осторожно подносишь к губам, опрокидываешь. Хоп — локтем подбрасываешь стопку вверх, она взлетает, быстро, изящно крутится, ловишь. А что? Девушкам нравится. Но внимание: требует тренировки. Сначала лучше просто с водой, улыбаясь, объяснял Коля невидимым ученикам. И пьет вторую, уже без фокусов, сидя. Закусил мамкиными грибками — хороши! Хотя вроде слегка недосолила? Пресновато. Потянулся за солью — солонка пуста, к дну намертво приклеилась окаменевшая белая кашица. Встал, глянул в шкаф — нашел пакет из-под соли, на дне которого лежало буквально несколько крупинок. Нет, ну ты пакет выброси, а? Кончилась соль, я не говорю купи, но хоть пакет выбрось!

Дверь, которую он пока еще припирал плечом, держал всем этим разыгранным перед самим собой культурным застольем, вопреки его надеждам, дернулась и двинулась на него. Раньше времени! Мотька, встречу с которой он так надеялся отсрочить, успеть выпить побольше, чтоб думать о ней пьяно, мирно, ломилась изо всех щелей, давила сердце. Торопливо, почти отчаянно он опрокинул третью. Но поток было уже не сдержать.

Какого хрена. Какого хрена было жениться. Никогда не женись, мой друг! Растратишься по мелочам… Кто это сказал? Неважно, но сказал в самую точку. Как достала, реально достала жена, странно, так странно-нежно любимая когда-то, а теперь… Запрокинув голову, Коля даже взвыл горьким, протяжным взвывом — соседка наверху напряженно прислушалась: еще не хватало, пса, что ли, завели… А дело-то простое, нужно было всего-то: остаться приходящим. Раз в неделю приходить в гости, быть ей любовником, другом — самым лучшим! Крепким, но не мужем, только не мужем, нет. И ведь сдалась бы, все равно, и все, что надо, он имел бы от нее, вот только не имел этих пудов на руках-ногах, этой досады жгучей и понимания, что жизнь катится под откос. А Теплый… Теплого тогда бы, наверное, не было. Хотя почему? Родили б и Теплого, и катал бы он эту коляску, и денег бы им давал, сколько попросят, а все-таки был бы свободен, свободен и вечно юн. И любил бы ее тогда лучше, добрее, как любил до, до всей этой мороки. Потому что не узнал бы, что она такая неумеха, что котлет не может нажарить, варенья сварить — вообще хозяйство вести. А узнал, не принял бы близко к сердцу. Вот и была бы: всеобщая любовь и выгода. Но влип, влип по самое не хочу.

Вязкая тяжесть снова легла Коле на грудь, лицо, сминая, заливая горло, хотелось сползти на пол, нет, не потому, что был пьян, совсем еще не был, а от… Ну, вот что ему делать, что было делать с ней, и своей жизнью, и с Теплым — что? Бросить, уйти! Но ведь не вещи же они, чемоданы старые, не рубашки — живая баба, живой малец. Но можно же стать приходящим и теперь, не поздно, стать приходящим, а че? У них на работе таких было не один и не два мужика. Коля прикинул, за сколько б можно было снять где-нибудь на окраине квартирку, плюс на жизнь еще себе, кайты отъедали денег не хило, и — налил следующую. Дорого! С такой зарплатой не поднять, не-а. Отдельное жилье, алименты, или надо работу новую искать, разика хоть в полтора побольше с зарплатой, а лучше — все-таки в два! Дак попробуй найди. Он и так неплохо получал по всем меркам, плыл ровно посередине — и не позор, и не сверх. Может, охмурить какую богатую? Но это еще сложней, чем работу. Девки — и как-то незаметно, быстро это изменилось — стали в последнее время сплошь меркантильные, расчетливые, метили только в тех, кто посолиднее да побогаче…

Грибы были все-таки не особо, недоложила, что ли, чего, а вот огурчики знатные, но они и всегда у матери получались, а эта — не то что огурчики… Как, как можно было так проколоться! В какой же момент он ошибся? Теперь ему казалось, что не семь, а двадцать семь лет прошло с тех пор, как он ходил к ней влюбленным лопухом, и, как всегда в такие минуты, картинки сами стали грузиться в памяти, слайд-шоу, о котором он не просил. Какие-то мелочи, разная ерунда. Вот она открывает ему дверь, улыбается, так доверчиво радуется ему, припер к ней без приглашения, соскучился, а что? Хоть и не договаривались в тот раз, не выдержал, взял да поехал в другую сторону от своей снятой тогда каморки. Он целует ее тихо в родинку на щеке. Тогда он не знал еще, что у нее есть двойняшка, такая же точно точечка под пупком. Вот они входят в их «большую» комнату. Матери, повезло-то, нет, под шкаф с книгами подложена стопка голубеньких журналов — сломалась уже давно! Я починю. Да ладно! Машет рукой, пофигу ей действительно. И он не стал настаивать, он от этого всего только таял тогда, думал расслабленно: «Бабы, мужика в доме нет, ничего, настанет срок, все поправлю, все починю». И беспорядка их тогда вообще не замечал. Только теперь, оглядываясь, видел: по всему дому вечно у них валялись книги, и на кухне даже, в туалете, само собой, целая стопка, хотя все же было и ощущение чистоты — пол вымыт, пыль вытерта, занавески постираны — может, потому и завалы в глаза не бросались. Но оказалось потом, это в основном мать ее хоть как-то и убиралась, сама Мотька мимо жила. Да плевать ему было тогда на это, вот просто плевать. Зато она рассказывала ему всякое, готовится к уроку и рассказывает, что узнает: что у Лермонтова у маленького был свой ручной олень в загоне, он очень хотел, и бабка достала ему, она его жутко любила, баловала, а он все равно вырос мальчишкой капризным, мерзавцем, и что Толстой лошадь новой породы хотел вывести для кавалерии, целый завод завел и, кстати, силищи был дикой, устроил соревнование в степи и всех башкиров перетянул. У нее вообще был дар рассказывать интересно про всех этих зануд на портретах, и много раз он думал и говорил ей тогда, слушай, учила бы ты меня литературе, может, и не вырос дубиной. Она сердилась: ты не дубина совсем! Ты просто… добрый. И плакать ему хотелось от того, с какой она это говорила любовью, да! Никто раньше не говорил ему, что он добрый. И сам он не знал этого про себя. Вокруг него такие вещи в принципе не говорили, вокруг него… хотя вообще вопрос был большой, хорошо ли это — «добрый»? На добреньких воду возят, так отец любит повторять. А эта…. будто заглядывала ему в душу. Он душу в себе обнаружил из-за нее. Вот что. Но, может, это-то и плохо. И все оказалось плохо, все, на что он повелся так! А на что повелся-то, на что?

Не на интеллигентность эту их даже, ее и матери ее, нет, на кой ему были эти барыни недоделанные, а на то, что жизнь их вращалась по иной — высшей! как он думал тогда, орбите. Эта орбита, нет, тогда он не мог сформулировать, что она такое, он просто чувствовал животом, глядя в глаза ее, веселые, невинные, эту длинную высокую шею тихо ощупывая робким взглядом, он потом целовал ее в эту шейку два раза сзади, а там — все то же, пушок, беззащитность! Тьфу, опять сбился, короче, эти бабы, обе, и Мотька, и малахольная мать ее («Помните, как у Цветаевой, Коля?» — Да отлично помню, Софья Константиновна, как же…), они обе могли вырваться за пределы собственного существования, забыть про все это вокруг, не знать ничего ни про то, что шкаф без ноги, ни что огурцы для засола лучше всего брать прямо с грядки, а уж если покупать, то определенные сорта, а не как однажды купила невесть что! И про склейку шланга не понимали ничего, и прокатку дисков, и как фундамент класть, дышать он должен, ясно? и как правильно говорить с рабочими, чтоб не обманули — в общем, все, чем жили его мать и отец, все эти такие важные в мире его родичей науки они не знали. Зато понимали другое. Вот он и хотел подсоединиться к их космической системе. Превышающей или как сказать… Перестать быть плоским, выйти в 3D, где такие на хрен спецэффекты!.. Но его не брали туда, не брали в космонавты. Вот что было обидно. Он не знал пароля, а они знали, обе одарены были особым даром, оказываться вдруг там. А он, когда женился, надеялся, нет, не только на эту шейку, хотя трахнуть Мотю хотелось все время жутко, до прерыва дыхания, и каждый день он после встречи занимался, да, занимался тем самым… невозможно просто было вытерпеть, ну вот опять… в общем, все же не только… а что и возьмет она его с собой. Что они полетят вместе. Почему-то он еще думал, что, когда она будет полностью его, автоматически он подключится и к тому, другому ее пространству. Хрен тебе в рот.