Почти целый год продолжалось Севастопольское жертвоприношение. Уставали уже в Европе готовить смертоносные орудия и снаряды, а славная грудь всех защитников Севастополя не уставала принимать на себя изметаемые из них удары. Смыкались сном смерти очи павших - просвещались наши душевные взоры, уяснилось многое, открылось неизвестное. Вдосталь обмельчали в глазах наших все посредственности, обозначились все бессердечности. Недочет и несостоятельность оказались в мыслях, действиях и чистоте исполнения. К болезненному нытью русского сердца прибавились новые, мучительные раны и вызвали из глубины его возглас: где же ты, куда укрылась русская, чистая, широкая, теплая, простосердечная душа?
Взывали мы долго, молились горячо, но над нами сбылось священное слово: воззовут и не услышу их.
Утихла брань, но Севастополя не стало, т.е. не стало его укреплений, домов, флота; а зато явилось во всей России общее сознание, что нам нужен другой Севастополь, которого никто не одолеет, это - Севастополь любви и истины, где все старались бы действовать на всех поприщах жизни с такими же чувствами самопожертвования в борьбе с ложью и невежеством, как действовали защитники Севастополя при обороне его.
Мы вспомнили, что на Севастопольской спасительной пристани, подобно тому, как и в Древней Руси, существовало заветное русское правило: да будет стыдно тому перед всеми, кто делает худо. Мы поняли, что значение этого слова не могли нам заменить графы, отчеты, канцелярии, ревизии, контроли, комиссии, комитеты.
Нам представилось, что виновники славной обороны Севастополя, прославленные, уязвленные, рассыпавшись теперь по всему пространству великого Русского царства, видом своим благовествуют всем возврат к утраченному нами уважению общего мнения. Нам подумалось, что вместе с этим возвратом воскреснет древнее чувство стыда пред всеми за всякое худое дело и что русский ум придет от того в связь с сердцем и примет спасительную форму ума питающего и заимствующего.
Среди таковых общеусвоенных дум, соединенных с чувством сердечной признательности к доблестным защитникам Севастополя, узнается в Москве, что идут моряки, что навстречу им приедут с Севера их Черноморские собратья. Всколыхнулась Москва. Все сословия прониклись обязанностью поклониться своим путеводным звездам, сияющим лучезарными лучами самозабвения и высшей душевной чистоты.
Москва определила, что она будет иметь такие дни, в которые почти весь остаток храбрых черноморцев соединится в ней, и что через это соединение минувшее московское горе подаст руку севастопольскому под стенами Кремля и сроднится между собой для связи Новороссии с древней Россией. Вот почему Москва сама собой двинулась на поклонение. Никто этой встречи не устраивал, никто никому и ничего не объяснял, потому что никто не знал, что и как будет или может быть; но всеми руководила какая-то необъяснимая, но общая мысль, и оттого вышло то, чего не могло быть ни при каких предварительных сочинениях. Но обратимся к тому, как дело делалось само собою.
Около половины февраля 1856 г., разнеслась в С.-Петербурге весть о вступлении в Москву 6 экипажей Черноморского флота, из коих два должны войти туда 18 февраля. Все находившиеся в С.-Петербурге черноморские офицеры возымели сердечное желание ехать в Москву на встречу своих собратьев. Одновременно с этим получено известие из Москвы, что тамошние жители ходатайствуют о дозволении им пригласить к себе в гости черноморских матросов и всех находящихся при экипажах офицеров на все время пребывания в Москве.
Известие о радушии московских жителей тотчас сообщилось всем черноморским офицерам, проживавшим в С.-Петербурге и сопредельных губерниях. Общая сердечная потребность решила в одну минуту: ехать встречать моряков.
Вчера сказали сами себе - ехать, а через три дня, по получении нужного разрешения, все уже были готовы и собрались (16 февраля 10 час. утра) в Большую Морскую завтракать, а оттуда в 2 часа по полудни поехали на станцию железной дороги и отправились в Москву, с особым поездом.
Переходя мыслию ко времени поездки в Москву, я не берусь описывать подробности этого пути: тогда все мои чувства перешли в одно зрение, тогда сводилось знакомство, и при названии многих имен, с которыми мысленно простилась вся Россия, считая их погребенными под развалинами Севастополя, мной овладевали необъяснимые думы.
Вы слышите имена, а память, посредством внутреннего голоса, подсказывает вам принадлежащие им чудодеяния:
Вот Перелешин и Керн, командовавшие 4-м и 5-м отделениями оборонительной линии и во все время защиты Севастополя удивлявшие даже Хрулева своей храбростью.
Вот Бирилев и Астапов, тревожившие и ослаблявшие неприятеля своими ночными вылазками.
Вот Белкин, находившийся во все время осады впереди 5-го бастиона на редуте своего имени, где легло три смены прислуги, а он остался невредим.
Вот Попандопуло, раненный и контуженный в голову так, что и теперь не может слышать без инструмента в ушах.
Вот замечательнейшая храбрость - Чебышев, бывший во все время на 4-м бастионе и не сходивший с него, несмотря на свои четыре сильные раны, полученные им в разное время.
Вот Тверитинов, с не зажившею еще раной на голове, и Рябинин с костылем, раненный в ногу.
Вот Шкот и Костырев, неотлучные спутники Нахимова.
Вот Скарятин, состоявший при Тотлебене, изумившем на столетия всю Европу своей находчивостью.
Вот Голенко и Поль, предложившие себя на смерть для совершения отважного подвига.
Вот Вульферт и Игнатьев, бывшие во все время при Хрулеве и Истомине.
Вот Лазарев и Гедеонов, служившие на батареях, носивших их имена.
Вот Жерве, находившийся на батарее своего имени, через которую проходили французы и устилали ее своими трупами.
Вот Кремер, отброшенный взрывом порохового погреба на сто саженей и уцелевший.
Вот Кузьмин-Короваев, получивший 15 ран от лопнувшей над его головой гранаты и исцелившийся особым чудом Божьим.
Вот с израненными головами Шумов и князь Максутов, брат которого убит при отражении неприятеля от Петропавловского порта на Камчатке.
Вот Белавенец, что успел в нынешнюю войну сразиться с неприятелем в Восточном океане, Балтийском море и Севастополе.
Наконец, вот все они, прошедшие сквозь огонь и смерть, все жертвоприносившиеся в течение почти целого года и показавшие своими действиями ряд чудес и усилий, принесенных в искупление.
Такими мыслями наполнялась душа во время пути в Москву. Каждый согласится, что поездка эта неописуема от избытка сердечных впечатлений.
Проведенные в Москве десять дней, со всеми празднествами и с изложением всех русских чувств, описаны в свое время М.П. Погодиным; а мой рассказ начинается с той минуты, когда окончилось последнее братское целование с москвичами и поезд двинулся в обратный путь.
Рассказ обратного путешествия будет заключать в себе не одно описание поездки из Москвы, но и некоторые беседы и думы, порожденные настоящими событиями. Мы вступаем теперь в новую, выстраданную нам в Севастополе жизнь, следовательно, все соприкосновенное ей - мысли, слова, деяния, - находится в нераздельной органической связи со всеми храбрыми защитниками Севастополя.
Приступаю к рассказу:
Первое время после расставания с Москвою хранили мы все глубокое, красноречивое молчание. Проводы Москвичей действовали на всех, действовали прямо на сердце, как будто каждый уезжал надолго из родительского дома с неизвестностью, что ждет его впереди. Москву все мы считаем родимым городом, Всероссийским приютом. Чувства эти сильнее всяких слов выразились в глазах и вздохах черноморских богатырей. Слава Богу, что при отъезде из Москвы русское сердце может наполняться грустью, значит, оно не совсем осиротело; в этой грусти выражается сладкое убеждение в том, что у нас есть общее достояние, есть еще одна свято чтимая народная святыня, в которой заключено наше славное прошедшее и неизвестное будущее. Самую степень почтения и уважения к нам других народов мы можем определять сами, вернее всяких дипломатических подслухов, степенью собственного нашего уважения к историческому значению Москвы. В основании такого определения лежит простая и непреложная истина, что действительный почет всегда бывает тому, кто за ним не гоняется, кому и дома есть что чтить, чье сердце не окаменело, а согрето неподдельным отчизнолюбием.
* * *
Быстро прикатился поезд на станцию Химки. Все вышли на платформу. Многие захотели пить после московского завтрака; но на станции этой, по положению о железной дороге, не назначено иметь гостиницы, следовательно, и пить нечего.
Кто-то из прислуги нашей сказал:
— Да с нами есть квас.
— Как есть, где?
— В каждом вагоне расставлены бутылки, стаканы, и есть чем
откупорить.
— Кто же это сделал?
— Не знаем; видели только, как двое хлопотали о размещении кваса по вагонам и настановили везде бутылок триста. Эти господа говорили, что офицеры почти вовсе не пьют вина, а квасок любят, так мы и поставим им своего домашнего, чтоб было чем дорогою