Читать интересную книгу Летние истории - Александр Бойм

- Больно? - переливаясь участием, спросила она.

- Не, нормально - хрипло подрагивая голосом, ответил Женя, украдкой вытирая глаза.

У Ирочки достало ума ничего не заметить, и она очень удачно брякнула первое пришедшее в голову:

- А ты можешь дотянуться кончиком языка до носа? - спросила Ира и провела наглядную демонстрацию.

Набухший горестный пузырь лопнул, и оказалось, что ночь рассыпала уже щедро звезды по сочному августовскому небу. Евгений безуспешно потянулся языком к разбитому носу, одновременно расплываясь в неумной и блаженной улыбке.

Ночь, божественная ночь прикрыла их шелком черного своего одеяла, развязав языки юной паре, вышагивающей средь полуночного стрекотания и невнятного шелестения.

Сколько целомудреннейших непристойностей и глубокомысленнейших наивностей наговорили они, полагая себе раскрывающими тайны мироздания и человеческой природы.

Не решаясь расстаться, они долго болтали о чем-то возле ее дверей, а Женя, повинуясь древнему закону, напряженно внутренне мялся, терзаясь страстным:

Целовать? или: не целовать?

И, надо полагать, так нечего бы и не решил, если бы она, взяв инициативу на себя, не произвела нечто влажное, жаркое и на редкость, по его, конечно же, вине, неумелое.

И никто не сумел бы сказать - был ли это поцелуй влюбленный, или поцелуй благодарный, или просто поцелуй, какие так охотно раздает невинная девочка семнадцати лет.

Выйдя на крыльцо, он, в третий и по всем законам композиции последний раз опустившись на скамейку, закурил (калифорнийский кинолюбовник после восхитительнейшего соития).

О чем думал Женя Вульф, пуская аппетитные клубы в темноту и поглядывая на мошкару, кружащую вкруг голой лампы, над дверью противолежащего барака?

Пожалуй, даже и сам он не сумел бы на это ответить. Впервые за много недель спокойствие легло ему на душу, затихло исколотое самолюбие, и мысли потекли неторопливым бессвязным потоком, лишь слегка зацепляясь изогнутыми концами.

Думал он и о том, как хорошо сегодняшнее небо, и о том, что жизнь его, быть может, еще не кончена, и он, возможно, еще сумеет кем-нибудь стать, пусть даже и не художником.

С легким злорадством проскользнуло, что едва ли Саша Гурвиц целовал хоть раз девушку, и впервые Женя ощутил к нему нечто покровительственно-снисходительное.

И лишь Ирочки его мысли не коснулись не разу, может быть, ощущая некое в этом кощунство, может быть, боясь беспутной своей фантазии, а может, суеверно опасаясь сглаза или попросту не желая знать, что будет потом.

Да и кто знает, что будет потом, и кто знает, есть ли, вообще, на этом свете потом?

Никто, полагаю, не знает на это ответа, не знал его и Женя, как не знал он еще того, что пройдет всего несколько лет и нескладное тело наполнится силой, что удачно подвешенный язык заменит смазливую мордашку, но, что он знал наверное, в чем был дерзко и безоговорочно уверен, так это в том, что султанские видения навсегда ушли из детского его греха.

история вторая.

Провинциальная.

Глава I

Творческая

Вспыхнувший огонек зажигалки опалил красным кончик сигареты, зловеще осветив небритое лицо. Начинающий и очень неплохо беллетрист и переводчик - Евгений Вульф, задумчиво поскреб щетину и, щелкнув выключателем компьютера, глубокомысленно затянулся.

Направив бессмысленный взгляд в окно, отделявшее его от слезящейся петербургской ночи, Евгений задумался, ища, куда поместить почти готовый сюжет, неизбежно возвращаясь в летний месяц, проведенный в любимом прибалтийском городке.

Таинственная тишина тамошнего курорта, опустошенного границей и визами, шуршание ветра в верхушках сосен, ласковость прибоя на бесконечном пляже все это просилось стать декорацией романтичной истории.

Но смертельно не хотелось ему писать знакомых людей в знакомом пейзаже, заменяя чудо рождения живых и объемных персонажей банальным описательством. Отлично зная, что вот так, наскоком, ничего путного не выдумает, он все же напряженно старался.

Что, если, скажем, так:

Послевоенная обшарпанная коммуналка. Голодный студент - комиссованный лейтенант.

Исторический факультет.

Сосед, безногий герой, алкоголик и орденоносец.

Соседка, холодная мегера, отравляющая окружающим жизнь и наводящая ужас на всех обитателей квартиры, не исключая и героя-орденоносца, боящегося ее до панических судорог.

Студент остается без карточек (вытащили в переполненном трамвае). Он, с радужными голодными кругами в глазах, прокрадывается на кухню и хлебает наваристый борщ соседки-мегеры. Мегера заходит на кухню и разогревает остекленевшему от ужаса студенту борщ. Смотрит, как он ест, и глаза ее наполняются слезами - у нее не вернулся с войны сын-ровесник.

Вульфа, с трудом подавив тошноту, торопливо забыл про борщ вместе с героическими алкоголиками.

Породив еще парочку подобных шедевров, он обреченно потер высокий лоб и наконец решился, клятвенно, впрочем, пообещав себе населить избранный интерьер новыми людьми.

Следующим шагом надо было выбрать имя главного героя, что всегда давалось ему с трудом. Вульф протащил глаза по книжным полкам; взгляд его остановился на потрепанном собрании сочинений в синих обложках, и он произнес вслух, словно пробуя на язык, имена: Антон, Павел: Тоша, Паша, сказал он неожиданно язвительно.

Тьфу: не то: к этим именам лепились физиономии категорически не годящиеся под рождающийся образ.

- Так, еще раз, - сказал он, хотя никакого другого раза еще не было, рефлектирующий, тонкий, чувствительный, профессия, надо полагать, артистическая:

какой тут к черту Паша, Леша.

Теперь он смотрел на вдрызг истрепанный том: Федя, Миша: - нет, нет, не то:

О! Родион Романыч, - неплохо, хотя Родион, пожалуй, как-то старорежимно, а вот Роман - это то, что надо.

Однако в этот момент лицо у него скривилось: "Тоже не фонтан - Рома: Ладно, бог с ним, Рома так Рома".

Теперь фамилия, Роман, Роман: - он силился подобрать что-нибудь созвучное, - Роман Полянский. Это сочетание ему понравилось, но он с отвращением вспомнил, что ленивое воображение выцепило его из киношных титров.

Мысли продолжали крутиться возле фамилий на "ий", глаза Вульфа шарили по полкам, безжалостно коверкая фамилии.

Вересаевский, Чеховский, Лермонтовский: добравшись до Сэлинджеровского, он пришел в легкое исступление, ощущая, что продолжение в том же духе грозит тяжкой душевной болезнью.

И тут же от ярости он придумал фамилию, взявшуюся неизвестно откуда, но точно не с корешков, и показавшуюся ему вполне достойной. Страдзинский. Роман Страдзинский: могло бы быть и лучше: ладно, придумаю что-нибудь получше - поменяю.

Вульф, разумеется, превосходно знал, что стоит только герою обзавестись каким-нибудь именем, как он немедленно к нему прирастет, и не будет на свете силы, могущей их разъединить, но подобные утешения исключительно благотворно действуют на нервы.

Смущало его и явное польское происхождение: но, в конце-концов все мы интернационалисты, пусть будет поляк.

Кроме того, поляком мог быть его дедушка, тоже Роман Страдзинский, в честь которого он и был назван. Да, именно дедушка, видный хирург: нет, известный пианист: или нет, скульптор: да, точно, скульптор-реставратор, отличившийся после войны при восстановлении Петергофского парка, главный реставратор статуй в Летнем саду, лауреат Госпремии и ордена Красного Знамени.

Так не рожденный еще герой обрел почтенного и ответственного дедушку, умершего лет за восемь до описанных событий от рака легких, вызванного неумеренным курением "Беломора".

За дедушкой последовала дача, производная успешной карьеры, но тут в дело вмешалась бабушка, обладавшая досадной привычкой торчать на ней все лето и мешать развитию сюжета.

Вульф движением головы отогнал бабушку в клетчатом переднике, подающую на стол салат из огурцов и вкусные эстонские сосиски с поджаристой цветной капустой. Она была немедленно и безжалостно похоронена по соседству с дедушкой, на Охтинском кладбище, оставив в наследство среднему сыну и отцу Романа три уютные комнатки и веранду с большим круглым столом, крытым выцветшей клеенкой веселенькой расцветки.

Как весело бывало за этим столом, когда собиралась за ним большая и шумная семья, а по вечерам к дедушке приходил Григорий Ефимович Эпильман, профессор русской филологии Тартуского университета, и над верандой шелестела неторопливая под преферанс беседа, наполненная старым, исчезнувшим Петербургом, подразумеваемыми, но теперь забытыми аналогиями и даже легкой, скользящей картавостью.

Вульф представления не имел, откуда взялся этот профессор, но знал уже наверное, что звать иначе его не могли ни в коем случае и что был он маленький, быстрый, с клиновидной бородкой и острым языком.

Легкость появления на свет все новых лиц вызвала счастливое, ни с чем не сравнимое ощущение обрастания голого скелета сюжета живым мясом образов и персонажей.