– Чем? – опешила Маша.
Она сбежала к подруге, сказав, что пошла делать уроки. Отпущенная мамой неделя истекала. Степанова на это смотрела как на игру – мама, Олег, школа. Она же сидела в партере, не вовлеченная в действо, с любопытством ожидая, что будет. Как толковый зритель, она предчувствовала, что через пару дней будет скандал, и теперь с интересом ждала, когда он начнется, кто заговорит первым.
– Чем-нибудь неизлечимым. – Юлька опять листала журнал, изображала из себя равнодушие. – Например, туберкулезом. – Сказывалось знание «Героя нашего времени», у Веры была чахотка, благородная болезнь. – Скоро помрет – берет от жизни все. Поэтому же и не целуется. Или у него лейкемия. Будет умирать долго и мучительно.
– Какая лейкемия! – не выдержала Маша. – Он совершенно здоров. У него одна болезнь – повальная мобилизация. Ему постоянно эсэмэски пишут.
– Поэтому он не целуется?
– Да целуется он!
Маше оставалось только отвернуться к окну. Вопрос с поцелуями ее очень волновал. Они были знакомы два месяца, а до недавних пор Олег ограничивался только дружескими объятиями. Но тогда, в ресторане, он ее все же поцеловал. Маша толком ничего и не поняла, настолько это было неожиданно, а главное – быстро. Вот его дыхание на ее щеке, вот сухие губы касаются ее губ, вот они решительно прижимаются и… прохлада – Олег отклонился, сел на место.
А поцеловаться так хотелось. Она теперь почему-то смотрела всем на губы и пыталась представить, как могут целоваться мальчишки. Например, одноклассники. Фантазии не хватало. Взять, например, Богдасарова, толстого увальня с пухлыми губами. М-дя… с ним стоять рядом скучно, не то что о поцелуях думать. Или Костик. Темные глаза с длинными ресницами. Ему все девчонки в классе завидуют – ресницы обалденные. А вот губы сухие, потрескавшиеся, словно он специально на них иссушающий крем на ночь кладет. Колюче, наверное. Или вот Колесников. Наверняка уже с кем-нибудь целовался. Но у него такой рассеянный взгляд, и смотрит он, когда говорит, куда-то в сторону.
«Ой, да это ерунда, – набивала Юлька длинное письмо в чате. – Что там в поцелуях? И вообще вся любовь – это эйфорическая реакция на секрецию на начальном этапе 2-фенилэтиламина, допамина и ноэпинефрина, с последующей поддержкой уже «долгоиграющими» эндогенными морфинами – эндорфинами».
«У тебя ничего не болит?» – осторожно интересовалась Маша.
«Голова, – отвечала Юлька. – От всех твоих соплей. Сколько можно с ним возиться?»
«Влюбишься, узнаешь, сколько можно».
Юлька начинала сдавать позиции и переставала слушать. Стоило Маше заговорить про Олега, как она хмыкала и меняла тему разговора.
– Надоело! – сказала она однажды. – Как будто у других жизни нет, только у тебя.
Кончалась первая четверть. Это событие решили отметить.
Маша молчала до последнего дня, когда дальше тянуть было уже бессмысленно, наконец робко предложила:
– Девчонки из нашего класса вечеринку затевают. Ты придешь?
– Я, наверное, стар для твоих девчонок, – неожиданно равнодушно отозвался Олег.
– Что ты говоришь! Все с парнями будут.
– Маша! Нам обязательно надо быть там, где все?
– Но там же народ.
Степанова начинала злиться. Она так волновалась, все придумывала, как скажет Олегу, как он с радостью согласится. А тут вдруг такой ответ. Неожиданно, а потому его надо было уговорить непременно. Маша раздражалась сама на себя, что не может подобрать самых верных слов, после которых никаких споров уже не будет. А потому начинала еще больше злиться на Олега. Ведь все из-за него: и ее неловкость, и расстройство. Что ему не нравится? А главное, если Олег сейчас упрется, то его никакими силами не уговоришь. Может даже обидеться.
– Ну, пойдем, ну, пожалуйста!
Только бы согласился! Все девчонки от зависти подохнут. Они уже замучили ее вопросами, какой Олег. Он клевый. Его достаточно один раз увидеть, чтобы все понять.
– Я слишком известный человек, чтобы везде ходить.
– Ну какой ты известный!
Он уходил, Маша его догоняла. Выглядело это глупо.
– Олег! Я обижусь!
– Отлично! – Звонко щелкнул пальцами.
Черт!
– Мне без тебя там будет плохо.
– Это хуже. – Остановился. – Я завтра не могу, у меня дела.
Звякнул сотовый.
– Извини. – Отошел в сторону, стал быстро отбивать сообщение. С кем он там все время переписывается?
– Какие могут быть завтра дела, если суббота?
– Надо ребенка в зоопарк сводить, – ответил, не отрываясь от телефона.
– Какого ребенка!
Он не слушал. Он не смотрел. Ему вообще было плевать на нее.
Поднял голову, улыбнулся.
– Не сердись, малыш, я правда завтра не могу.
Она стояла, накаляясь раздражением. Олег не должен так поступать! Это нечестно.
– Ты меня не любишь!
– Ты уверена?
И снова в его взгляде столько простоты, столько легкости, как будто не с Машей говорит, а сам с собой. И словно ему все равно.
– Ты – мой? И ты должен быть со мной! – крикнула, не слыша себя.
– Я – свой.
Опять улыбается. Чему он все время радуется?
Обида ударила в переносицу, луковой кислотой защипала в глазах.
Попятилась.
– Тогда можешь не приходить! Совсем не приходить!
Олег кивнул. Даже плечами пожал. Маша побежала, он не стал ее останавливать. Бежала, пока не поняла, что не чувствует ног, что уже не бежит, а уныло бредет.
– Почему он так? – рыдала она вечером у Юльки. – Мог бы остановить!
– А бежала зачем? – Подруга была мрачна.
– Бежала? Я разозлилась!
– Так ты бежала, чтобы он догонял?
– Ну да.
– Вот и дура! Если хотела, чтобы он догонял, вообще не надо было убегать. Стояла бы на месте.
Эти слова прибили к подоконнику. Ну зачем, зачем она убегала? Все пропало. Он не вернется!
Мама встретила тяжелым взглядом.
– Маша! Это что?
Все-таки дневник у нее появился. Классная руководительница лично купила, чтобы по всем неделям расставить полученные оценки, чтобы жирными красными чернилами вывести: «Девочка не учится! Родители! Примите меры!»
Хотела пройти мимо, хотела упасть на кровать. Хотела умереть.
– Всю неделю будешь сидеть дома! Я отбираю у тебя ключи от квартиры и сотовый телефон! Я запрещаю тебе с кем-либо созваниваться. И больше никакого Олега!
У Маши началась истерика. Она сползла по стенке на пол, она попыталась спрятать лицо в колени.
Мир! Почему ты так жесток? Почему ты так несправедливо жесток!
– Его больше нет! Нет! – орала Маша, отплевываясь от воды, – мама смогла затащить ее в ванную, поставить под душ.
– Отец! Валерьянку неси! – кричала мама в коридор.
– Нет! – рвался из Маши вопль.
Маша еще плакала, но было уже как-то все равно.
– Поссорились, – шептала мама.
– Ты уж с ней поосторожней, – отвечал папа. – Все-таки первая любовь.
– Какая любовь в ее возрасте? – Мамин голос шел по нарастающей.
– Вспомни себя в пятнадцать. Она уверена, что это навсегда, первый и последний раз.
Мама не помнила. Как будто она сразу родилась вот такой – взрослой и уверенной в себе.
– Ну что ты несешь? Навсегда! Скажешь тоже! Мальчик развлекается. Здоровый лоб, занятие себе найти не может.
– Это скоро пройдет. Первая любовь – она такая, со слезами.
– Какое «пройдет»? У нас нет времени ждать! Ей учиться надо, к институту готовиться. Профессию получать.
– Пройдет, – грустно говорит папа. – Первая любовь всегда проходит. Как первый снег.
Маша шевелится. Ей хочется сказать, что, может быть, первый снег и проходит, но ее любовь никогда не пройдет.
– Что ты шумишь! – накидывается мама на отца. – Она почти заснула.
Папа поглаживает Машу по плечу. Она не видит, но знает, что эта широкая теплая ладонь – его. Опять хочется плакать. И она плачет. Но это уже все происходит во сне.
Утром Маша проснулась с тяжелой головой. Состояние было такое, словно на нее положили бетонную плиту. Грудь сдавливало, порой становилось нечем дышать, глазам было больно смотреть на свет. Движения неуверенные и медленные. Происходящее воспринималось, как сквозь толщу воды.