Читать интересную книгу Натюрморт с часами - Блашкович Ласло

И теперь он приготовился читать или погрузился в сон, кто его знает.

Сцены из жизни Богдана Шупута

Введение: carte blanche

Богдан Шупут со своей несчастной семьей (а несчастье, кто бы что ни говорил, всегда одинаково) скитался как Вечный Жид. Сначала государственная служба мотала отца туда-сюда, в ритме «Марша Радецкого», от Карловаца, через Крижевцы, до Сисака, где ему, ревизору финансовой гвардии, бедняжка Эвица родила сына. Тот год был отмечен сараевскими выстрелами Гаврило Принципа, и отец (не Адам, но Прокопие) окрестит сына громким именем звонаря, которое прекрасно сочеталось с их шепчущей, мягкой фамилией. Мило. Светлое и темное, Богдан и Шупут, война и мир.

Итак, дитя появилось на свет в городе Сисаке, на Гаевой улице, долгожданное, утомленное собственным плачем, и еще без души, маленький старичок. И если бы тогда, вообразим себе, оно припало к одной из усохших грудей прорицателя Тиресия, а не к голубоватой груди своей простоватой матери, или, хотя бы, сквозь аистиное гнездо на дымовой трубе провалилась какая-нибудь бесстыжая пьяная рожаница,[2] то стало бы известно (еще не осознающему свой пол, как ангел), что через десять лет — прямиком в Нови-Сад, увядший и отяжелевший от старой славы, сначала на Таможенную улицу, 9, а потом и на Сокольскую, 6. Вскоре после того, как Прока скончался от паралича сердца спустя шесть дней после восемнадцатилетия Богдана, где папаша еще приплясывал и напевал, а через год после отца ушел из жизни и их старший сын Бранко, солдат без лица, Эвица переедет на Площадь Освобождения, в квартиру окнами во двор облезлого дворца Вагнера. Но Богдан уже будет в Белграде, сначала на квартире у родственника Опсеницы, потом на улице Короля Петра, 4, юный слушатель Королевской школы искусств. Что еще видно в хрустальном шаре? Переезд на набережную Дуная (сейчас ее называют Белградской), и вожделенный Париж, Латинский квартал, Grand Hotel de Suez, 31, бульвар Сен-Мишель, столько раз, а потом первая мастерская в Нови-Саде, на улице Луи Барту, 5 (бывшая Венгерская).

Могло ли бессловесное дитя вспомнить все эти адреса, позже, во сне, как часть сказки или колыбельной, пропетой в разбившийся глиняный кувшин? Мы утомились? Надо еще пройти, но идти надо быстро, через силу. Десятая рота Училища офицерского резерва в Сараево (казарма на холме, на расстоянии пушечного выстрела от города); статус: курсант, рядовой; лагерь Шталаг IVA, Ольберсдорф, порядковый номер заключенного 22328 IV В, Дьявольская Мельница, Саксония. Думаете, что есть что-то еще? Есть. Нови-Сад, Дунайская, 34/П или Dr. Bardossy Lasylo utca, Ujviddgh, что, в принципе, одно и то же. Могилы нет.

Слышит ли новорожденный все это? Понимает ли услышанное? Осознает ли себя, когда так истошно вопит? Кричит ли он от того, что все слышал и понял?

Мы не знаем. Но не знают и те, что делают вид, что знают. Мы можем только верить. Но не верим.

И поэтому, вот карта, путеводитель, путевые заметки, или как бы могли все это назвать. Вообще-то, каталог выставки картин.

Глиняный горшок и ступка

Коста просыпается глубокой ночью от лая собаки. Поднимает руку, которая затекла и онемела под тяжестью его тела, другой рукой, но та вяло падает. Он начинает ее нервно массировать и вздыхает с облегчением, когда мурашки крови, наконец, начинают скользить от плеча к пальцам. Ночью температура сильно понизилась, и поэтому, наверное, он так неестественно скрючился под слежавшейся периной, похожий на погасшее огниво. Что же ему снилось?

Он с трудом ориентируется в ворохе сновидений, под которым обычно оказывается, как под кучей влажных шкур животных, вот такое это было ощущение. Но он никак в этом не мог разобраться, неловкий, когда речь заходит о снах, и обычно на заданный вопрос не отвечал ничего. Мне ничего не снилось, а если и снилось, я не запомнил, грош цена всем этим снам. Он часто просыпался среди ночи, все время во власти какой-то полудремы, никогда не засыпал крепко, как убитый, как человек, так сказать, с чистой совестью. Где-то он слышал, что видения возможны только тогда, когда сон глубокий, но это его не заботило, он по-прежнему оставался на поверхности, напряженный, его могли разбудить муха или обычный дождь, он не умел провести границу. Кому вообще до этого есть дело, «что тебе снилось», праздным теткам, осчастливленным наследникам сонников, фрустрированным психоаналитикам, старомодным поэтам? Одним словом, вообще никому.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Говорят, в детстве он был лунатиком, однажды проснулся в шкафу, в другой раз его обнаружили на железной дороге, прямо у рельсов, но он ничего не помнил, не хотел помнить и кружившие об этом рассказы, смущавшие его; впрочем, он ненавидел детство. Поэтому, наверное, когда хозяйка за ужином спросила его о родителях, он притворился неловким. Он не верил в генетику, если это вообще вопрос веры. Возможно ли оборвать все связи, забыть имена членов своей семьи, отречься от крови? Девочка с сомнением качала головой, о, да, она думала, что я вру, по форме моего носа можно догадаться, что я лгун. Человек покидает дом, sweet home, он хочет покончить с происхождением, но находит новое обиталище в двухстах метрах от старого, с Караджорджевой улицы, по Темеринской, на улицу Патриарха Чарноевича, да это же на расстоянии плевка, так, сынок, не пойдет. Или, возможно, он вернулся бы, с поджатым хвостом, подобрав когти, переходишь через улицу, и вот ты снова в старом мире, припал к материнской груди. Пардон, о груди не будем, о материнской тоже, если это неприятно, но ни один таксист не повез бы так близко, а только дал бы презрительно по газам, в бешенстве прибавляя оборотов двигателю… Он все еще не хочет поговорить о своей семье? Это у него пройдет. Когда-нибудь. Ну, раз так, зачем пережевывать, продлевать инфантильные капризы? Чего он боится? Своего имени? Это же просто псевдоним (как это?)… Крстич? Разве она похожа на ту, что поедает чужих детей? Наплевать! Она слишком стара для ненависти. Давай-ка, ешь и не отчаивайся. Все устроится. Не устроится? О, значит, кошечка язык прикусила? А он заметил, что в этом доме пованивает кошками, хотя никогда ни одной не было, действительно, феномен, а? Как и все любители собак, а это стопроцентно доказано, она просто не переносит кошек. Тут есть одна собачка, но ее надо подманивать особым свистом, подожди, сейчас прожую, фи-ю, смотри, какая, грязная, как тряпка, так, перевернем-ка мы страницу! А спрошу-ка я, если он уже успокоился, душевно, о родителях больше не будем, она обещает, но пусть он ей скажет прямо, не виляя, может быть, он прячется от призыва, сюда джип военной полиции каждый день приезжает, за одним таким, из дома 13, но он, как заколдованный, исчезает у полиции из-под носа, щелкнешь пальцами, и нет его, а только они повернут за угол, и вот он, целыми днями тарахтит своим мотоциклом-пердуном, извините за выражение, вот так, нахально, у всех на глазах, ей-богу, заявила бы на него, так действует на нервы неотесанность, и мамаша у него точь в точь такая же, вечно заплаканная, рот не закрывается, я бы им сказала, какое богословие, какой из него семинарист, с несчастной мотоциклеткой не может справиться, грубиян с толстыми пальцами, если он ремесленное сумел закончить, то провалиться ей на этом месте, по глазам видно, какой болван, однажды назло ей разбил садовых гномов, потом пришла мамаша, ныла, выворачивала наизнанку пустой кошелек из кожзаменителя, она ее выгнала вон, а сынок с тех пор, и правда, на нее смотрит до невозможности гадко, и ощеривается, стоит ей пройти мимо. Лучше ей помалкивать, у него точно не все дома. А как было бы приятно на него заявить, уф, таким и надо идти служить в армию, что бы, например, там делал Коста, там, на фронте, она же понимает, он человек искусства, но даже если дело в чем-то другом, она подчеркивает, хотя это для нее ничего не значит, она действительно это понимает, а этот-то, нет-нет, напьется и ну орать какую-нибудь песню четников, словно здесь когда-то четники были, «убьем, зарежем», Боже сохрани, а когда на себя надо надеть форму, по-честному, тогда нас нигде нет, она бы уж таким показала.