обчелся.
Лизка слушала с любопытством и улыбалась. Он раззадоривался и говорил без умолку. Тальберг сидел молча, ел один за другим огурцы и выстраивал огуречные хвостики в ряд за тарелкой.
Посреди рассказа, как Платона едва не облапошили на секретном объекте в позапрошлом году, когда он почти пропустил лишний пункт в смете, зазвенел звонок.
– Ольга пришла, – сообщила Лизка. – Надо устроить ей нагоняй за прогулки допоздна.
– Пусть гуляет, – сказал Тальберг. – Возраст такой.
– Хорошо, только уроки кто за нее делать будет? Ты? – возмутилась Лизка, и Платон заметил, что ее глаза в гневе стали еще более зелеными и оттого прекрасными. – У нее и так за прошлую четверть оценки по всем предметам сползли. Кроме математики, потому что там с самого начала сплошные проблемы.
Лизка вышла из кухни. Из коридора донесся приглушенный разговор, из которого не получалось разобрать ни слова, но бурная интонация подсказывала, что попытка прочитать воспитательную речь натолкнулась на активное сопротивление со стороны Ольги.
– Иди в комнату, завтра продолжим, – донеслось из коридора, и на кухне появилась Лизка. – Поговори с ней, как отец! Она меня игнорирует!
– Думаю, уже поздно, – ответил Тальберг. – Через пару лет сама перебесится.
– Иногда твои подходы к воспитанию меня просто поражают!
Он пожал плечами.
– Пойду, пожалуй, – Платону стало неловко от присутствия на чужой ссоре.
– Не обращай внимания, посиди еще, – попросила Лизка. – Хочешь, добавки насыплю.
– Время позднее, надо вещи разложить, постель приготовить…
Он ушел. Тальберг остался сидеть на кухне и глядеть через окно на фонарный столб, освещающий играющих в домино мужиков.
В ту ночь Тальберг долго не мог заснуть. У него то замерзали ноги, то становилось жарко, то ныли колени. Он ворочался в попытках отыскать положение, при котором количество мешающих частей тела сводилось бы к минимуму.
Поворачивался на левый бок, ему сдавливало грудь, и он задыхался. Тогда ложился на правый бок лицом к Лизкиному затылку, и становилось еще хуже, потому что отовсюду начинали лезть совсем уж нехорошие мысли.
Он любил Лизку, но сомневался в обратном. Особенно сегодня, когда видел, какими глазами на нее смотрел Платон.
Захотелось пить. Сел и долго шуршал под кроватью ногой в поисках тапочек.
– Чего тебе не спится? – сонным голосом спросила Лизка, не оборачиваясь.
– Жажда мучит, во рту пересохло.
– Ы-ы… ты чаник… кух… – пробормотала она и снова захрапела.
Тальберг отыскал второй растоптанный тапок, сунул в него ногу и пошел на кухню. Свет включать не стал, чтобы не щуриться, как крот. Долго не мог на ощупь найти на плите чайник, а когда нашел, с разочарованием обнаружил, что воды в нем почти нет. Он попробовал выпить через носик остаток со дна, но на первом же глотке в рот попали отколовшиеся кусочки накипи.
Он с отвращением выплюнул их в умывальник. Проходя мимо Ольгиной комнаты, услышал тихий ритмичный шум, словно толпа маленьких гномов яростно забивала микроскопические гвозди миниатюрными молоточками. Осторожно приоткрыл дверь и увидел спину Ольги, сидящей под ночником у окна и мерно покачивающейся в такт агрессивной музыке, пробивающейся сквозь наушники. На коленях у нее лежала раскрытая книга.
Тальберг взглянул на настенные часы – два часа ночи! – и открыл рот, чтобы устроить нагоняй за чтение в темноте и несоблюдение режима сна, но передумал и на цыпочках вернулся в спальню.
Лизка во сне повернулась к нему лицом. Полумрак скрыл появляющиеся морщинки, и она выглядела на пять лет моложе.
Ему захотелось ее поцеловать. Он наклонился и уткнулся губами в щеку.
– Ум-м-мм… колешься… Опять не побрился, – промычала Лизка и снова отвернулась к стене.
Он лег к ней спиной, сунул руку под подушку и заснул.
4.
Позвонила Лизка и напомнила купить продукты после работы. Картофель, яйца, масло, хлеб. Тальберг записал точное количество и вес, потому что без списка в магазины не ходил.
Он отличался плохой памятью и записывал на листочки все, а потом эти клочки скапливались на комоде, в карманах, на холодильнике. Проблему вызывала необходимость в нужный момент найти правильную записку.
Саня захихикал и посоветовал завести бумажку со списком бумажек.
Забежал Мухин, предупредил, что на шестнадцать ноль-ноль объявлен сбор по всему персоналу НИИ в главном зале. Явка обязательна.
– Надеюсь, надолго не затянется, – Тальберг сообразил, что не успеет в магазин, если заседание продлиться долго.
– Насколько надо, настолько и затянется, – отрубил Мухин, – вопрос государственной важности.
– У нас все государственной важности. Она уже в печенках сидит.
– Не вздумай эту крамолу при других вслух сказать, – предупредил Павел Владимирович и покачал пальцем, словно Тальберг был маленьким ребенком из младшей ясельной группы и еще не знал, что такое хорошо и что такое плохо.
Время до трех ушло на заполнение отчета об испытании установки, но Тальбергу постоянно мешали. Едва он приступал к новому абзацу, непременно кто-то заходил на чай, как бы мимоходом.
Слух о краените мгновенно разлетелся по институту. Профессора находились в состоянии легкой возбужденности. С Тальбергом здоровались те, кто последние пятнадцать лет игнорировал или вовсе не догадывался о его существовании. Даже Самойлов (второй зять директора, бывший на год старше самого Кольцова), выбирающий под свою группу все денежные темы и поэтому свысока смотрящий на бесплодные фундаментальные научные мучения Тальберга, зашел на чай и долго таращился на кусок краенита, постукивая по нему пальцем и повторяя «интересненько», «замечательно-невероятно» и «кто бы мог подумать». Затем пожал руку с плохо скрываемой завистью, граничащей с ненавистью:
– Поздравляю, коллега! Надеюсь в скором будущем получить образец для исследований в моей группе.
Тальберг пообещал, зная, что краенит поделят и без его участия.
– Думаю, наше сотрудничество окажется плодотворным, – кивнул на прощание Самойлов и ушел.
Тальберг записал на бумажке «краенит – самойлову» и вложил в журнал вместо закладки.
Окончательно стало понятно, что звездный час настал, когда сам Кольцов зашел в обеденный перерыв, чтобы лично полюбоваться на пресловутый кусок Края.
– Не ожидал, что этот день придет, – признался он. – Точнее, не думал, что он наступит при моей жизни.
– Благодарю за оптимизм и веру в наши начинания.
Кольцова можно понять.
Пятнадцать лет Тальберг возился со своей идеей, менял схемы и подбирал частоты без видимых результатов, пригодных для демонстрации финансовой инспекции. Он сам периодически впадал в депрессию и отчаяние и едва подавлял желание взять тему по оборонке, как у всех. Он жил с постоянным осознанием, что в НИИ Края его группа существует лишь потому, что на весь институт он единственный человек, хоть как-то специализирующийся на Крае.
Финансирование упало до неприлично низких цифр и практически прекратилось. От шести сотрудников в результате сокращений, именуемых оптимизациями, остался один Тальберг. Спустя год работы в одиночку он потребовал или ликвидировать группу, или расширить штат хотя бы завалящим лаборантом. Кольцов подумал и согласился.
– Ты в курсе, что краенит на учете и должен выдаваться под роспись другим лабораториям по утвержденной квоте?
Тальберг был не в курсе, но и