Читать интересную книгу Знойная женщина, мечта поэта - Наталия Манухина

Полный бред!

Начитается матушка в свои шестьдесят этих эротических бредней до одури — и к попу, на исповедь. Не согрешишь — не покаешься!

Все полки в книжном шкафу уставлены копеечными бумажными иконками, а попробуй, приглядись, к чему у нее эти самые иконки прислонены? Вот именно! К дрянным книжонкам с грудастыми красотками на ярких глянцевых обложках. И смех, и грех!

Ханжа! Эгоистка! Всю жизнь думала только о себе! Крыласов достал сигарету и закурил. Нельзя расслабляться. Нельзя позволять себе все время думать о матери. Злиться на нее он может до бесконечности, это все равно что толочь воду в ступе. Результата — ноль!

Он еще раз сверился с запиской, найденной в сумке, которую потеряла кладбищенская незнакомка. На плотном белом листе бумаги красивым, четким почерком, печатными буквами написано: «Марьяж», и аккуратный, но маловразумительный чертежик, как пройти к этому самому «Марьяжу», что находится в Перцовом доме на Лиговке.

Да. Сразу видно — баба писала. Подружка! Сама удачно сходила, теперь других посылает. Сходи, дескать, там и тебе кого-нибудь подберут. А эта, попрыгунья с «конским хвостом», рада стараться, намылилась в дом свиданий, да вот незадача — адресок потеряла.

Подходящий адрес для брачного агентства, ничего не скажешь!

До революции дом генерала Перцова был славен тем, что находился в нем дорогой столичный бордель. Бордель этот, расположенный всего в пяти минутах ходьбы от Московского вокзала, пользовался у высокопоставленных чиновников начала прошлого века большой популярностью.

Удобно, знаете ли, зайти на пару часиков перед поездкой «по казенной надобности», рюмочку пропустить, развеяться.

— Вы были сегодня с визитом у генерала? — шутили государственные мужи, встречаясь в вагоне ночного поезда на Москву.

Историю эту он знает от деда. Тот часто ее рассказывал, каждый раз, когда они ходили в кино. Ближайший к дому кинотеатр «Стрела» был здесь, на первом этаже Перцова дома.

Дед много знал таких городских историй: о домах, скверах и улицах Питера, рассказывал их по многу раз, повторяясь, к месту и не очень, но Шурику всегда нравилось его слушать.

Шурик деда своего любил. Очень. Страшно представить, во что превратилось бы его детство, не будь рядом деда.

Уж мать с бабкой расстарались бы, превратили его жизнь в ад. Ходил бы он у них по одной половице!

— Шурчик, слезь с подоконника. Убьешься. И тише, не шуми! Видишь, мамочка с работы пришла, устала. — Поджав губы, неодобрительно покачивает головой бабушка.

— Шурчик, не бегай, вспотеешь, — вторит ей скорбным шепотом матушка.

Фальшь. Сплошная фальшь. Мать с бабкой — обе фальшивы насквозь. Их заботы о нем — сплошное притворство.

Кому нужна эта мелочная навязчивая опека, если они лишили его самого дорогого — отца!

А все мамочка с ее дурацкими капризами. Мать капризничала, а бабка капризам драгоценной своей доченьки потакала. Скучно тебе, доченька, одиноко на чужой стороне, так возвращайся домой, бог с ним, с мужем, живи с мамочкой. А что внука своего без отца оставила, бабке и горя мало. Лишь бы дочка при ней была.

Ирина Крыласова замуж вышла рано. В восемнадцать. Только-только школу окончила, в институт поступила, а в сентябре уже замуж засобиралась.

Самая первая из всего класса. Никто про нее такое и подумать не мог. Уж какая была скромница! На выпускной вечер — и на тот с косой пришла. Все девчонки в парикмахерскую сбегали, причесок модных понакрутили, а эта — с косой. Заплела толщиной в руку, на грудь перекинула, и вперед! Маменькина дочка!

Собираются одноклассницы пойти в кино:

— Ира, пойдешь сегодня с нами после уроков в «Художественный»? На «Кавказскую пленницу»!

А она:

— Нет, не пойду. Я уже вчера видела. С родителями ходила.

Вот тебе и тихоня! В колхоз от института поехала, на картошку, и влюбилась. Да не в кого-нибудь, не в лопоухого первокурсника себе под стать, нет: Ирочка закадрила старшекурсника! Самого красивого студента на факультете, немца из ГДР Алекса Зоммерфельда.

Свадьбу сыграли весной, после сессии и зимних каникул. А в летнюю сессию Ирина экзамены уже не сдавала. Не могла. Токсикоз замучил. Какие уж тут экзамены?!

— Мальчик будет, — скорбно вздыхала мать. — Говорят, с мальчишками всегда так ходят. Тяжело.

Не знаю, я тобой легко ходила: ни тошноты, ни сонливости, и живот был совсем незаметный. Аккуратный животик был почти до самых родов, никто и не думал, что я в положении. А тут? Вон каким огурцом торчит, а сроку всего ничего. Ты поспи, поспи, Ирочка, ляг, отдохни, пока есть возможность. Потом не полежишь. Не до того будет! Мальчишки, они все крикливые. И днем, и ночью орут! Неспокойные. Не знаю, как ты там одна с таким маленьким справляться будешь. Да еще муж! Тому тоже все подай, принеси! Не знаю, так он парень вроде хороший, ничего не скажу. Вежливый, услужливый. Только, может, это пока так? Пока живет с нами, вот и вежливый, а как уедете вы в эту свою ГДР, так он и переменится. Силу свою почувствует. Скупые они все, немцы-то. Экономные. Говорят, удавятся за копейку! Не знаю, прямо сердце щемит, как подумаю.

— Мам, — капризно хныча, вяло отговаривалась Ирочка, — опять ты начинаешь!

— А что начинать? Начинать мне нечего. Без меня все давно сказано. Старинная еще поговорка. Слыхала небось: «Охо-хо-хохонюшки, на чужой сторонушке, на чужой, на дальненькой, без родимой маменьки!» Надо ж было тебе в иностранца влюбиться. Да еще в немца! Русских мало, что ли, — вздыхала мама, протирая сквозь ситечко клюкву.

Ира тогда только клюквой спасалась. Беременность протекала тяжело. Отеки, тошнота. Тошнило постоянно, весь срок, все девять месяцев. И после еды тошнило, и до еды тошнило, и лежа тошнило, и сидя. Два раза она лежала в больнице на сохранении.

Ни спорить с матерью, ни успокаивать ее у Иры не было сил. Ей вообще тогда ни до кого и ни до чего не было дела.

На самом деле пожить в Германии Ирине хотелось. Жизнь вдали от родителей ее не пугала. Чего бояться? Они ведь не сейчас уезжать собираются, а зимой, когда муж защитит диплом. Ребенок к тому времени уже должен будет появиться на свет, закончится эта ужасная беременность, а вместе с ней останутся в прошлом и все проблемы со здоровьем, бытовые неурядицы, мелкие шероховатости в отношениях с мужем.

Ира потягивала приготовленный мамой клюквенный морс и рисовала себе радужные картины незнакомой заграничной жизни в Германии. Не жизнь, а праздник!

Господи, как она ошибалась! Сколько раз вспоминала потом это мамочкино: «Поспи, Ирочка, полежи! Отдохни немножко. Потом не полежишь».

Поспишь тут, как же! Сын плакал сутками напролет! Замолкал только, когда возьмут на руки. Пока укачиваешь, он спит, да так сладко, словно ангел, а только в кроватку положишь — он в крик. Кричал так, будто его режут. Ира даже боялась, что соседи полицию вызовут.

У немцев у всех дети спокойные. Им этого не понять. К врачу в детскую поликлинику пойдут, муж начнет спрашивать: мол, почему мальчик такой неспокойный, не спит, мол, в своей кроватке, может, болит у него чего?

А врач, немка такая сухопарая, только головой покачивает. «Nein! — говорит. — Nein!» Избалован он, говорит, у русской мамы. Нельзя, говорит, такс детьми. Дети должны понимать «Ordnung». Все надо делать по часам. Во всем должен быть порядок. Кормить по часам, гулять по часам, пеленать по часам.

Перепеленала фрау Зоммерфельд ребеночка, покормила, в кроватку положила и вышла в другую комнату.

Не спит мальчик? Кричит? Ничего страшного! Уснет. Ребенок сыт, значит, должен спать. Таков «Ordnung!».

Это Алекс так все Ире переводил. Сама она по-немецки ни бум-бум, у них в школе французский был. Стоит новоиспеченная фрау Зоммерфельд и только глазами хлопает: ни спросить, ни сказать.

За все время только эти два слова и выучила: «Nein» и «Ordnung». Некогда, да и не с кем было разговаривать. Муж целыми днями на работе, а она дома одна с маленьким. В отдельной двухкомнатной квартире.

Это в ГДР хорошо поставлено было. Ничего не скажешь. Каждая молодая семья получала отдельную квартиру. И не через десять лет после постановки на очередь, а сразу, как поженились.

С одной стороны, вроде бы чего еще Ирочке и желать, сама себе хозяйка, с другой — словом перекинуться не с кем. Сто раз родную коммуналочку вспомнишь. Там соседки на кухне, пока обед готовят, о чем только не переговорят: и о новых фильмах, и о большой политике, и о том, как из плавленого сырка «Дружба» и селедки с морковкой сделать почти что настоящую красную икру (впрочем, это тоже большая политика), и о том, с кем же все-таки нынче Галька-дворничиха живет.

И не захочешь, да язык выучишь. Соседушки живо растолкуют, что к чему.

Алекс с Ирочкой ссорились. Муж требовал, чтобы она неукоснительно выполняла рекомендации фрау доктора — ни под каким видом к плачущему ребенку между кормлениями не подходила.

Она не могла. Честно попыталась, но не выдержала и получаса. Какой может быть «Ordnung», когда сын плачет. Сердце ведь не камень!