Читать интересную книгу Соль, потерявшая силу - А Бежицын

С этим надо разобраться. Что такие люди в России были и есть - это бесспорно. "Есть такие прирожденные ангелы, - писал А.И. Солженицын, - они как будто невесомы, они скользят как будто поверх этой жижи, нисколько в ней не утопая, даже касаясь ли стопами ее поверхности" /28/. Есть люди-ангелы и среди православных. Но наличие таких вот ангелов отнюдь не в состоянии изменить сообщество людей. Совесть, что бы ни писал Розанов, есть далеко не у каждого. Это, так сказать, литературное требование ("так положено писать"), в жизни не обязательно встречающееся.

Ф.М. Достоевский в "Дневнике писателя" пишет, что у русского преступника есть непреодолимая тяга к покаянию, что вроде бы перекликается со словами Розанова о том, что все русские тревожатся образом святого человека и стремятся достигнуть его пусть частично и ненадолго". Но вот в "Записках из мертвого дома" он же пишет: "...я не видал между этими людьми ни малейшего признака раскаяния, ни малейшей тягостной думы о своем преступлении".

Идея святости сама по себе не в состоянии сыграть сколько-нибудь значительную роль в оздоровлении нравственности - и не сыграла ее в России, как показал наш ХХ век. Это было ясно еще В.С. Соловьеву, который писал, что такие вот святые "..должны были отделяться от общества, уходить в пустыню или впадать в юродство. Самый идеал святости, представляемый отшельниками и юродивыми, был по существу своему исключительным, односторонне аскетическим и не мог двигать вперед общественную нравственность. Общественная жизнь была лишь безразличной средой между святыми подвижниками, как Сергий или Нил, и благочестивыми извергами, как Иван IV" /29/.

В.В. Розанов писал: "В России есть много святых людей: и гораздо реже попадается просто честный трудолюбивый человек, сознательный в своем долге и совестливый в обязанностях" /30/. До него эту мысль не без гордости высказывали некоторые славянофилы, а им возражал тот же В.С. Соловьев: "Если в самом деле у нас легче встретить святого, чем честного человека.., то ведь это есть национальный недостаток, в котором должно сознаться, а не преимущество, которым можно хвалиться" /31/. Тем не менее хвалятся.

"Выращивание святых", "работа над идеалом святости" - все это хорошо для самоуспокоения и самовосхваления, но не годится как стратегия церкви, призванной пасти овец Христовых. Наши святые, говорят иные христиане, - это как картофель на рынке: сверху положат, что получше да покрупнее, а внизу гниль. А нашу церковь можно уподобить человеку, который получил свои несчастные шесть соток, а они у него по колено, по пояс, по грудь заросли сорняками, чертополохом, но вот он раздвигает этот чертополох и показывает иногда и впрямь прекрасный цветок: "Смотри, как это красиво!" А укажи ему на чертополох, тут же услышишь: "Вы человек заземленный, не возвышенный, не видите главного!" Оправдывает ли чертополох такой вот "цветок", пусть и красивый? Замечено даже: чем красивее цветок, тем гуще чертополох. Хорош ли пастырь, который заботится об одной овце, а все остальные у него или запаршивели, или разбрелись и он не может их собрать?

У Христа есть притча о заблудшей овце: "Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся? и если случится найти ее, то, истинно говорю вам, он радуется о ней более, нежели о девяноста девяти незаблудившихся" (Мф 18:12-13). Но как эту притчу ни читай, не вычитаешь, что можно ради одной овцы бросить девяносто девять. У Христа они названы "незаблудившимися", в России же - точно заблудились.

Можно утверждать, что идеал святости и ее культ сыграли у нас резко отрицательную роль. Он освобождал человека от необходимости самому возрастать духовно. Вопреки утверждениям В.В.Розанова у нас никто не "страдает о своем отступлении от этого идеала". У нас - гордость испытывают: "Во какие у нас святые-то есть!" Но сами - по В.С. Соловьеву - отнюдь не стремятся следовать этому идеалу. "Святые старцы" на то и нужны, чтобы "наш грех отмаливать" - они молятся, мы грешим. Очень разумное разделение труда. Этот идеал как бы дает индульгенцию: побываешь в монастыре, пообщаешься со старцем (юродивым), дашь на церковь - и греши себе дальше! "Святость все равно не для тебя - она вот для таких неотмирных. А ты от мира, а мир так устроен, что нечего и стараться быть хотя бы честным - ничего не получится". Так считали в Византии, так полагали и полагают в России. И не старались, и впадали, как говорили наши мыслители, в форменное свинство, о чем чуть ниже.

Претензии на "особый тип святости", по мнению некоторых наших мыслителей, чрезвычайно сомнительны. Есть резоны у тех, кто видит в такой "святости" самонаведенную шизофрению, которая всегда нравится ввергнувшемуся в нее человеку. Он описывает ее восторженно и часто сам верит, что возле него "спасутся тысячи". Святость вовсе не предполагала и не требовала (и не предполагает и не требует) приведения жизни в соответствие с требованиями и заповедями Христа. Она вызывает в лучшем случае умиление. Достоевский был прав, когда писал в "Дневнике": "Горе обществу, не имеющему религиозного умиления". Но еще большее - обществу, не имеющего ничего, кроме этого умиления.

Наш идеал святости подозрителен и по своему происхождению. Родина его на Востоке, причем на Востоке Ксеркса, не Христа. Идеал личной святости, сопровождаемой отрешенностью от мира, пришел из Индии. Все "умное делание" наших святых - это экстатогенная практика, это ослабленная йога, а состояние, в которое они себя загоняют, сродни состоянию сатори в дзен-буддизме, и наши святые очень напоминают восточных отшельников даже поучениями.

Оттуда же, с "Востока Ксеркса", и некоторые главные черты православного богословия, в частности - его апофатика, сознательное и последовательное отрицание всякой познаваемости Бога, признание невозможности истолковать Его проявления в мире, дать сколько-нибудь рациональное обоснование догматике. Как и на Востоке, истина в православии не постигается разумом, она принципиально невыразима и потому непередаваема, она не поддается философскому определению, в ней можно только быть или быть вне ее. Святые в ней, все прочие - вне ее. Важно только интуитивное прозрение, а разум бесполезен для постижения Божества, да и вообще бесполезен. Святость - это когда исчезает деление на субъект и объект, "слияние с высшим", и тут полное совпадение с восточной убежденностью, что такое деление изначально ложно. Однако на нем стоит вся европейская мысль и до нее стояла греческая со времен Платона.

Медитативность, созерцательность как способы постижения Бога сами по себе вполне приемлемы, им находится место во всех ветвях христианства. Наша же русская православность, однако, признает только такой путь к Богу и отвергает все прочие как ложные. И тем немало гордится, браня все прочие способы богопознания как неистинные. Она признает только мистическое озарение, которое нисходит как раз на святых в православном толковании. Тут трудно определить, святость это или духоблудие, но считается, что только такие святые достигают состояния святости. Однако его описание тоже удивительным образом напоминает описание состояния, в которое впадают восточные созерцатели, отказывающиеся словесно передавать свои переживания при соприкосновении с божественным. Что ни скажи, все будут лишь догадки, предположения, а это тоже напоминает знаменитое Neti! Neti! "Не то! Не то!" - основное положение индийских рассуждений о божестве. Сродни этому и православное апофатическое богословие, утверждающее, что о Боге ничего нельзя сказать хоть с какой-то долей уверенности.

Но если Он невыразим, если о Нем нечего сказать, то нужен ли Он вообще? И есть ли Он? Некоторые современные исследователи выводят охватившее Россию безверие как раз из апофатического богословия, логически приводящего к отрицанию Бога. Едва ли это так: вера никогда не сводилась к богословию, оно само всегда играло в ней подчиненную роль. Тем более в России, где, по мнению многих (едва ли не всех) наших философов и религиозных мыслителей, богословия и вовсе не было.

Настолько худо было со своими религиозными мыслителями, что чуть ли не двести лет (до, во время и после Петра) Россия пользовалась "украинскими наработками": оттуда шли не только идеи и книги, но и сами богословы. Через этот канал осуществлялось влияние богословской мысли Запада, что подробно разобрано Г. Флоровским, который считал, что богословие вообще чуждо православию. "Запад богословствует, - писал он, - когда Восток молчит, или, что всего хуже, необдуманно и с опозданием повторяет западные зады" /32/.

Еще до него В.С. Соловьев писал, что православные богословы используют католические доводы против протестантов, а протестантские - против католиков, ничего, в сущности, не добавляя своего. "Русское богословие, полагал он, - ничего существенного не привнесло к сокровищам духовного знания, завещанного ей Востоком, и доселе держится исключительно на определениях и формулах VII и VIII-го века, как будто с тех пор ничего не произошло, как будто со времен последних великих учителей Востока св. Максима Исповедника и Иоанна Дамаскина, ум человеческий не поднимал новых вопросов и сомнений, и как будто, наконец, новоевропейская философия и наука не представляют для современных богословов такой же умственной пищи, какую находили в древней греческой философии великие богословы прежних времен!" /33/.