Читать интересную книгу Были и небылицы (сборник) - Орест Сомов

Уже в «Гайдамаке» Сомов вложил в уста Гаркуши «страшную быль» о пане, знавшемся с нечистой силой, и изобразил простодушных слушателей, которые, затаив дух, принимают на веру повесть лукавого сказителя. По мысли Сомова, в образах Гаркуши я его стражей воплощены две стороны народного характера, и несходство их проявляется, между прочим, в разном отношении к чудесному. В дальнейшем народные предания, обычно демонологические — о русалках и колдунах, о ведьмах и упырях, — писатель использует в своих «небылицах». Как правило, они основаны на подлинном этнографическом и фольклорном материале, снабжены особыми примечаниями и пояснениями. Но главное для романтика Сомова — дух народа, выражающийся в его поверьях и мифологических представлениях. Потому-то в его «небылицах» народные побасенки рассказываются как бывальщина, не подвергаются скептическому анализу, предание остается преданием, хотя и облечено в одежды повествования литературного. Даже такие повести, как «Русалка» и «Киевские ведьмы», где фантастические события развертываются на фоне исторической жизни (а в «Киевских ведьмах» они совершаются не только в определенном месте — «Киеве златоглавом», но и приурочены к конкретному моменту национально-освободительной борьбы XVII в., описанному в точном соответствии со свидетельствами исторического источника, на который опирался Сомов, — рукописной «Истории Руссов»), рассказаны как бы с позиций народного сознания. Заметим, что Пушкину, который в балладе «Гусар» по-своему рассказал о ночном путешествии героя на шабаш киевских ведьм, достаточно было вложить сказ в уста побывавшего на Лысой горе очевидца-москаля, чтобы под напором ухарства и непобедимого здравого смысла русского служивого драматическое и поэтическое предание зазвучало «небылицей». Однако молодому Гоголю в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» ближе был сомовский подход к украинской демонологии. Созвучие цели, к которой стремился Сомов и которой дано было достигнуть автору «Вечеров», сделало то, что если первыми из фантастических своих повестей, как и «Гайдамаком», Порфирий Байский подготовил выступление Рудого Панька, то в позднейших он испытал воздействие могучей индивидуальности своего последователя.

Другой характер носят малороссийские «были», с которыми мы уже знакомы по «Гайдамаку». В последующих повестях этого рода Сомов обращается к современной жизни Украины, взятой в бытовом, будничном ее аспекте, но отражающей отдельные стороны национального сознания и культуры. Особое место среди «былей» занимает «Юродивый». Для образа героя повести, бродяги Василя, не прошло бесследно знакомство Сомова со сметливым и сведущим королевским нищим Эди Охилтри из романа Вальтера Скотта «Антикварий». Но сходство фабульных ситуаций не отменяет сути: Василь — нищий южнорусский, первое отражение в нашей литературе мира калик перехожих с их духовными стихами и своеобразным красноречием. И другое: пренебрегающий мирскими благами юродивый выступает в повести носителем народноэтических идеалов правды и справедливости. К теме этой, которой принадлежало в русской литературе большое будущее, Сомов обратился, еще не зная, по-видимому, пушкинского «Бориса Годунова», в это время уже оконченного, но за исключением отдельных сцен, не напечатанного и известного лишь в ближайшем окружении поэта.

Сильной и яркой бытописью, овеянной на этот раз мягким юмором, отмечены «Сказки о кладах». В отзыве о «Невском альманахе на 1830 год», где впервые была напечатана повесть, Пушкин оценил ее как «лучшее из произведений Байского, доныне известных». В «Сказках о кладах» нашла своеобразный выход тяга Сомова к «большому» повествованию. Но строится оно по старинке, самый замысел предполагал обращение к приему экстенсивного «нанизывания» разных сказаний: по собственному признанию автора, целью его было «собрать сколько можно более народных преданий и поверий». Однако в «Сказках о кладах», как и в других «былях» Сомова, поверья звучат совсем не так, как в «небылицах». Они становятся важным средством характеристики персонажей рассказа, будь то простодушные носители веры в чудесное, предприимчивый плут, который использует ее в своих целях, или выражающий не чуждую элементов дидактики точку зрения автора «просвещенный» герой.

Подобное же столкновение разных повествовательных стихий — стихии чудесного и контрастирующей с ней прозаически бытовой, иронической — легко проследить и в произведениях Сомова из русской жизни. Народнопоэтическая фантастика и тут сохраняет для автора свою притягательную силу. Но обрабатывая русские поверья, Сомов с помощью искусной литературной рамки неизменно включал мир народных преданий и фантастических представлений в более широкий культурный контекст. В «Оборотне» народная фантастика «остранена» интонациями и деталями рассказа, вложенного в уста человека, не принадлежащего к крестьянской среде. Свою «сказку» он начинает обращением к «любезному читателю», полемическими выпадами по адресу романтической литературы и современной журнальной критики, а кончает «Эпилогом», ироническая концовка которого отсылает привычного к литературным «поучениям» читателя к традиционному басенному сюжету. Все это очень напоминает структуру написанного годом позднее пушкинского «Домика в Коломне». В «Кикиморе» крестьянин обращает свой сказ о домовой нечисти к слушателю-барину, а тот не только сам не верит в чудеса, но и пытается (хоть и без успеха) заронить искры сомнения в душу расскаэчика. Тем самым повесть превращается в картину столкновения двух типов сознания, наивного и просвещенного.

Но как Порфирий Байский кроме «былей» писал «небылицы», так Сомов складывал и «русские сказки». Он свободно варьировал в них летописные, сказочные, былинные мотивы, использовал народные пословицы в поговорки, дополняя подлинно фольклорную основу собственным вымыслом. В сказках Сомова — об Укроме-табунщике, об Иване, купецком сыне, о дурачке Елесе («В поле съезжаются, родом не считаются») — бросается в глаза интерес автора к героическим сторонам народного характера, причем вершителем подвига оказывается у Сомова Иван русской сказки, о котором никто не знал, не слыхал, пока не пришла беда — лихие ли половцы или лесное чудовище. По своему героика-патриотическому пафосу к этим сказкам непосредственно примыкает лирическая миниатюра «Алкид в колыбели», где Сомов, продолжая линию гражданской патетики декабристской поры и предвосхищая лирические пророчества Гоголя, призывает Россию идти «прямым путем, путем просвещения истинного, гражданственности нешаткой», к предназначенному ей великому будущему.

Опыты фольклорных стилизаций Сомова, принципиально отличные от поэтических сказок Пушкина, были учтены В. И. Далем в его творчестве сказочника, развернувшемся в 1830-е гг.

Одна из важных заслуг Сомова-прозаика связана с третьей линией, изначально существовавшей в повествовательном его творчестве. Речь идет о вкладе писателя в создание русской беллетристики. Эпоха 1820-1830-х гг. не только поставила перед литературой задачу освоения повествовательных жанров, отвечающих запросам наиболее передовой, мыслящей части общества. Она потребовала развития н таких форм романа, повести, рассказа, которые ставили перед собой более скромную цель — дать современный, живой и занимательный материал для удовлетворения повседневных потребностей широкой читающей публики. Как участник почти всех популярных журналов и альманахов 1820-1830-х гг., а позднее — ближайший сотрудник Дельвига и редактор «Литературной газеты», Сомов прекрасно понимал, что без прозы не обойдется ныне ни одно издание; как внимательный наблюдатель русской жизни, он знал, что потребностью времени было обновление остававшегося неизменным с начала века репертуара массового чтения. Нужна была такая беллетристика, которая, занимая и развлекая читателя, не прививала бы ему дурного литературного вкуса, незаметно и ненавязчиво обогащала бы его познаниями, несла в себе благотворное воспитательное начало. Одним из первых в русской прозе образцов такой беллетристики стали сомовские «рассказы путешественника». В основу их легли разнообразные впечатления, которыми обогатила писателя поездка на Запад. Наиболее примечательной особенностью рассказов этого несобранного цикла является стремление проследить связь «малой», частной жизни героев и «большой», исторической жизни. Так, в «Вывеске» сквозь рассказ гсроя-«волосочесателя» о смене модных причесок просматривается движение истории от эпохи Людовика XVI через бури революции к империи Наполеона I. А в «Почтовом доме в Шато-Тьерри» повесть о судьбе любящих героев — французского офицера и немецкой глухонемой девушки — сплетается воедино с историей потрясений, которые перевернули вековой уклад жизни.

В начале 1830-х гг. Сомов-прозаик ищет путей к обновлению своей повествовательной манеры, и не случайно. Время, когда на Руси повести были «в диковинку», миновало. Но главное не в этом. В 1831 г. пушкинский круг писателей, к которому не без оснований причислял себя Сомов, взволнованно обсуждал только что вышедшие в свет «Повести Белкина» и «Вечера на хуторе близ Диканьки». Сомов был достаточно опытным повествователем и проницательным критиком, чтобы оценить уроки своих гениальных современников и осознать, как важно в этик условиях найти собственный путь в искусстве повествования.