Читать интересную книгу Волки - Юрий Гончаров

«Время суток. Пять букв. Ну-ка! Качественное прилагательное. Шесть букв. Ладно, не буду Вас мучить: добрый вечер, дорогой Максим Петрович, мой Вам нижайший (опять шесть букв, приветственное телодвижение) поклон! А также и дорогой нашей Марье Федоровне, которая, знаю, уже корит меня за пропажу без вести, хотя прошло всего четыре дня, как я перестал коптить Ваш палаццо своим ароматичным «Беломором»…

Костя ухмыльнулся с довольным авторским чувством. Но тут же качнул головой: палаццо, пожалуй, он зря ввернул. Старик-то еще поймет, что это так называемый юмор, а вот Марья Федоровна как бы не обиделась за свой домишко, в котором все облажено их собственными руками, скромненько, но любовно, добротно, на небогатую трудовую копейку…

«Вы точно в воду глядели: мест в гостинице, конечно, не нашлось. Да и сама гостиница какая-то недостроенная, действует только одно крыло, а остальная часть в лесах и, видать, стоит так уже давно, без всякого движения. Средства, что ли, исчерпаны или в материалах нехватка – не знаю…

Витька Баранников ужасно разозлился, что я попер в гостиницу, а не прямо к нему. Он тут уже так вознесся! Зарплата у него по здешнему поясу чуть не в два раза выше, квартиру отхватил – закачаешься. А главное, что мне больше всего понравилось, это то, что в работе он вполне самостоятелен, не давит ему никто на мозги, как это обычно из-за недоверия к молодым специалистам. Так что ему тут полная творческая свобода и разворот на все триста шестьдесят градусов…»

На этом письмо обрывалось. Не хватило времени его дописать, да и писать дальше было нечего: для дела Костя тогда еще и предпринять-то ничего не успел. А вот теперь он мог сообщить Максиму Петровичу кое-какую информацию.

Он присел за стол рядом с распахнутым в черноту ночи окном, щелкнул шариковой ручкой, выдвигая стерженек.

Все-таки удобная эта новая «модерная» мебель, ничего не скажешь! С его ростом и длинными ногами ему за всеми столами тесно и неловко. А тут – просто на редкость хорошо. Трехтомную эпопею можно писать…

«Ну, а теперь, дорогой Максим Петрович, несколько слов о деле. Конкретного, к сожалению, пока мало. Да я и не надеялся на быстрые результаты – зацепка-то уж слишком незначительна, с самого начала сулила не бог весть что. Предстоит еще искать и искать…»

Да, Леснянский, покидая эту дуреху Извалиху и отправляясь с ее тысячами якобы в Туапсе для покупки вместе приторгованного дома, был весьма предусмотрителен – конечно, опыт и предварительная тщательная обдуманность! – и не оставил после себя никаких следов, которые хоть что-то бы о нем сообщали, хоть как-то приоткрывали его личность, его прошлое и настоящее, его связи. Буквально ни пушинки, ни ворсинки с себя. Растворился – и как его не было вовсе! Этим, впрочем, он сам же и подтвердил, что он жулик матерый и что имеющиеся на учете аналогичные случаи афер с женитьбою, выманиванием денег и немедленным последующим исчезновением – это тоже проделки все того же Леснянского, каждый раз выступающего в новом обличье, под новой фамилией и с новыми фальшивыми документами.

Разумеется, своей фотокарточки у Изваловой Леснянский тоже не оставил.

– Но как же так? – удивленно спросил Костя Извалову. – Вы познакомились с ним на юге, где фотографы дежурят у каждого куста, прилипчиво навязываются со своими услугами, щелкают, даже не спрашивая согласия… А у курортников ведь это же излюбленное занятие – беспрерывно сниматься! Наконец, вы поженились, а все считают для себя непременным долгом сфотографироваться в день свадьбы. Вы регистрировали брак в Туапсе?

– Да, в Туапсе… Знаете, я предлагала это ему не раз, но он говорил, что не любит фотографироваться, потому что получается плохо, непохоже. Я, право, даже не обратила на это внимания: ну не любит человек – и не любит, ничего особенного… Может, своего искусственного глаза стесняется…

Извалова принялась рыдать – в сотый, должно быть, раз за время Костиных бесед с нею. Ее грызли обида, досада, злость, что ее так артистически провели, как последнюю дуру. Года полтора назад трагически погиб ее первый муж, директор сельской школы. Костя тогда как раз практиковался в районном угрозыске и участвовал в расследовании этого загадочного дела. Нынешнее нервное потрясение, в которое вверг Извалову Георгий Федорович Леснянский, суливший ей безмятежную, райскую жизнь под сенью черноморских пальм, совсем надломило что-то в организме Изваловой, и этот надлом выразился довольно-таки странным образом: она стала стремительно лысеть. Волосы вылезали целыми пучками. В какие-нибудь десять дней Извалова облысела окончательно и вынуждена была обрядиться в парик. От парика было жарко, как от меховой шапки, но ей ничего не оставалось, как стоически терпеть. Когда она рыдала, каштанового цвета парик сползал набекрень. Костя, делая вид, что ему срочно что-то нужно в соседней комнате, поспешно выходил, чтобы не засмеяться вслух…

Одну мелочишку черноусый красавец Леснянский все-таки оставил Изваловой на память о себе: почтовую открытку, в которой кугуш-кабанское адресное бюро, видимо, в ответ на его запрос, сообщало ему адрес какой-то Елизаветы Петровны Мухаметжановой. Открытку эту Леснянский, судя по затертости бумаги и почтовым штемпелям, продолжительное время таскал в своих карманах, а затем изорвал на мелкие клочки и выбросил в мусор за нужник в том дворе, где жила Извалова. Не сразу обнаружила она эту улику, а обнаружив, немедленно, с надеждою на неминуемое теперь изловление подлого обманщика, притащила клочки Косте.

Открытка действительно давала некоторую надежду. Если Леснянский интересовался адресом некоей Елизаветы Петровны Мухаметжановой, проживающей в городе Кугуш-Кабане, на улице Жан-Жака Руссо (!), дом № 21, то, возможно, он был известен этой Мухаметжановой и следственные органы могли получить от нее полезные сведения…

«У Мухаметжановой я побывал. В городе ее не оказалось, в доме я застал только сына. Зовут Валентин, 27 лет, о профессии своей сказал, что художник, но художество его вот какого рода: он состоит в штате погребальной конторы при городском кладбище, исполняет надписи на жестяных намогильных табличках и на траурных лентах к венкам. Про Леснянского он ничего не слыхал. Сама Елизавета Петровна работает сейчас поварихой в пионерском лагере. Пришлось топать двенадцать километров. Фамилия Леснянского ей тоже неизвестна, и зачем она ему понадобилась – она не имеет понятия. Я ей обрисовал внешность Леснянского, как описывала нам Извалова, и все его данные: что он будто бы инженер, манеры вполне интеллигентного человека, работал много лет где-то в Сибири, на рудниках, по документам ему пятьдесят один год, роста чуть выше среднего, худощав, но большой физической силы, кожа смуглая, волосы с проседью, ежиком, коротенькие усы, нос с легкой горбинкой, глаза карие… Подчеркнул, что только один глаз у него собственный, а другой – искусственный, фарфоровый, и под левым ухом небольшой шрам (Изваловой, если помните, он говорил, что когда-то на охоте налетел на сук, оторвал пол-уха, но ему пришили). Елизавета Петровна старательно вспоминала, видела ли когда-нибудь она такого человека, но ничего не припомнила. Женщина она простая, замороченная житейскими заботами. Хотя фамилия у нее восточная, сама она чистокровная русачка, это муж у нее был первый Мухаметжанов, отец Валентина. Рассказала, что человек он был непутевый, запивоха, на службах не держался, менял места одно за другим. Служа на товарной станции списчиком вагонов, принял участие в какой-то махинации, попался, в тридцать девятом году его арестовали, осудили на три года, и больше она его не видела и о нем не слыхала. Тут у меня мелькнула одна странная мысль, «фантазия», как Вы в таких случаях выражаетесь. Я даже не знаю, почему именно пришла она в голову. Я попросил Елизавету Петровну подробно описать портрет ее пропавшего двадцать восемь лет тому назад мужа – его звали Яков Ибрагимович. И показать фотокарточку. Про карточку она сказала, что была одна, да давно уже куда-то делась. Наверно, второй муж нарочно уничтожил. Она с ним нерегистрированная живет с сорок шестого года. А по внешности Мухаметжанов был черноватый, шустрый, роста ни крупного, ни малого, глаза – она и не помнит уже, какие глаза у него были. Вроде тоже черные. Но оба глаза были целые и шрамов на нем никаких не имелось. Тянул я из нее, тянул подробности – даже в пот бросило. Сами знаете, какой это мучительный труд, когда спрашиваешь, а собеседник совершенно бесталанен в словесном искусстве и все за давностью перезабыл. Если даже и копошится что в черепной коробке, так и то в слова переложить не умеет, хоть режь его, хоть жги. Короче, ничего определенно не прояснилось. Но мысль эта, мелькнувшая у меня, осталась и почему-то сидит упорно. Глаз Мухаметжанов мог, конечно, и после потерять, как и приобрести шрам. Если Леснянский – это бывший Мухаметжанов, то тогда его в городе многие должны знать. Он ведь только наполовину татарин, а мать у него была русская, Мязина, бывшая по первому замужеству за Трифоном Мязиным, местным лесопромышленником. Когда Мязин этот помер (под поезд он попал, возвращаясь с Нижегородской ярмарки, в девятьсот пятнадцатом, что ли, году), она нажила себе еще одного сына, от татарина, который у Мязиных на лесопилке приказчиком служил. Это все из рассказов той же Елизаветы Петровны. Если, повторяю, Леснянский – это и есть тот сын от приказчика-татарина и первый муж Елизаветы Петровны, то, стало быть, ему в городе в той или иной форме родня все, кто относится к роду Трифона Мязина.