Читать интересную книгу Russendisko. Рассказы - Владимир Каминер

Перевод Н. Клименюка

Мой первый француз

Первого француза, с которым я познакомился в Берлине, звали Фабрис Годар. Я, он и одна арабская девушка вместе поступили на работу в театр, он — кинооператором, я — звукоинженером, а девушка — художником по костюмам. Что касается театра, то его организовало управление занятости в целях борьбы с безработицей. У них есть такие специальные проекты для низших слоев населения, которым иначе вообще никакая работа не светит, — для стариков, инвалидов и иностранцев.

Я получил повестку из управления занятости Северного округа. Меня приглашали на собеседование, встреча была назначена в 22.00 в кафе «Ворона». Я и пошел. За длинным столом расположилось человек десять обоего пола. Верховодил усатый мужик с сигарой в зубах и стаканом виски в руке. Это был не Хайнер Мюллер и не Йохен Берг, не Томас Браш и даже не Франк Касторф. Он был похож на Че Гевару и собирался совершить театральную революцию. Меня сразу же приняли в труппу за русский акцент. Фабриса приняли тоже. Мы немедленно подружились. Он отвечал абсолютно всем стереотипам представлений о французах, которые сложились у меня к тому времени: легкомысленный поверхностный космополит, помешанный на женщинах. Мы вместе спели Интернационал, и Фабрис сообщил мне, что он все еще девственник.

Через некоторое время Фабрис решил использовать проект по борьбе с безработицей в целях окончательной победы над девственностью и стал любовником Сабины. Она была женой одного из актеров, матерью взрослого сына и старше Фабриса на десять лет. Для нее вся эта история была лишь очередным маленьким приключением, а для Фабриса — первой любовью со всеми вытекающими последствиями. Закончился роман вполне во французском духе. Однажды муж Сабины раньше обычного вернулся с репетиции, и Сабина спрятала Фабриса в шкафу. Через несколько часов муж захотел переодеться, полез в шкаф и обнаружил там французского оператора. Нет ничего глупее француза в шкафу — такое бывает только в самых веселых кинокомедиях. Но здесь получилась скорее драма. Муж Сабины явился в театр и сообщил, что после всего, что случилось, он уже не может играть главную роль в нашей постановке Брехта. И это — за две недели до премьеры! Тогда мы всей труппой отправились к Сабине, чтобы обсудить ситуацию. Она согласилась со всеми нашими аргументами и вычеркнула Фабриса из списка своих любовников. Французу это совсем не понравилось, у него сделался нервный срыв, он перестал ходить в театр и впал в депрессию. В один прекрасный день муки его стали невыносимы. Тогда Фабрис посетил психотерапевта и рассказал ему про Сабину, про шкаф и про то, что после этой истории он потерял сон. Врач тут же поинтересовался, давно ли Фабрис без работы. Давно, ответил француз, но это никакого отношения к делу не имеет. Еще как имеет, решил врач, и выписал ему антидепрессант продолжительного действия, разработанный в Германии специально для страдающих бессонницей безработных и пенсионеров. «Все пройдет, — успокаивал доктор, — приходите через полгода, будем лечить дальше».

Действие укола оказалось и вправду продолжительным. Фабрис потерял интерес к жизни, спал как дитя, а все остальное время смотрел по телевизору футбол. Он перестал ходить в магазин, перестал мыться, перестал звонить во Францию отцу, хотя раньше разговаривал с ним, как минимум, раз в две недели. Мы очень за него переживали, но помочь ничем не могли. В конце концов приехал папа в громадном «Ситроене» и увез Фабриса домой. Во Франции его поместили в специальную больницу, и там, в условиях стационара, французским врачам удалось наконец обезвредить немецкий укол. Фабрис поправился и теперь работает вместе с отцом — на почте.

Перевод Н. Клименюка

Будни шедевра

Осенью на вернисаже в Берлинской школе искусств я познакомился с русским скульптором. Тридцатипятилетний Сергей N. был мужчина солидный, уравновешенный и. Мы оба радовались знакомству — всегда приятно встретить на чужбине земляка, особенно если он художник. Когда Сергей разъяснял мне смысл своего произведения, глаза его сияли от счастья. Он рассказал, что уже давно работает только с бетоном, легкие материалы он презирает. Его работа называлась «Сердце матери» и представляла собой раковину средних размеров, от центра которой во все стороны расходились лучи. Я сразу понял, что человек он талантливый. Казалось, что сердце матери вопрошает все человечество: за что? Бетонное сердце, боль материи, страсть камня…

За чаем мы беседовали об искусстве. Я расспрашивал Сергея, в чем суть его произведения. Он только качал головой: «За чаем такого не объяснишь, для этого нужна водка». Прошло время, и я забыл про таинственную раковину. Наступила зима, выпал первый снег. Мне позвонил Сергей и сообщил, что представил свою раковину на конкурс проектов памятника жертвам Холокоста. По его замыслу, раковина являла собой застывший в бетоне крик, символизирующий мировую скорбь и боль рода человеческого. Мысль мне понравилась, хотя и требовала обсуждения. Мы встретились за чаем и постепенно перешли на водку.

Через несколько недель Сергей пожаловался, что его произведение отвергли — на том основании, что раковина-де маловата для центрального памятника жертвам Холокоста. Однако он не терял надежды найти своему творению подобающее место. После этого я еще некоторое время размышлял о современном искусстве, особенно за чаем, а потом снова забыл об этой истории.

Пришла весна, на улице потеплело. Сергея пригласили в Прагу. Там его раковине предстояло стать памятником женщинам, изнасилованным советскими солдатами во время событий 1968 года. Сергей хотел узнать, как лучше доставить раковину в Прагу — на грузовике или поездом. Мы встретились, побеседовали за чаем об искусстве и даже договорились поехать в Прагу вместе. Ничего не вышло. Две недели спустя чехи сообщили, что отказываются от идеи по финансовым соображениям. Дома я еще некоторое время листал художественные журналы, пока снова не погрузился в быт.

Настало лето. Деревья покрылись листвой, газоны — травкой. Сергей попросил помочь ему отвезти раковину в Гамбург. Там как раз проходила эротическая ярмарка, а раковина должна была выражать неудовлетворенную потребность в вагинальных контактах. На ярмарке было очень весело. Вокруг шедевра толпился народ. Мужчины ковыряли ногтем бетон. Одна дама средних лет, увидев скульптуру, застыла, покраснела и в смущении отвела глаза. Через несколько дней мы погрузили раковину в прицеп, вернулись в Берлин и разошлись по домам лечиться от похмелья. Еще некоторое время я вспоминал Гамбург, но потом мои впечатления стерлись из памяти.

Наступила осень. На улицах стало холодно и пустынно. Я бесцельно слонялся по городу и забрел в Веддинг. Посреди огромной детской площадки из песка возвышалась раковина. Я сразу узнал «Сердце матери», несмотря на свежую краску и облепивших его детей. Есть на свете вещи, которые просто незабываемы. В качестве улитки «Сердце матери» было великолепно. Детям оно явно понравилось. За Сергея можно порадоваться, теперь он живет в гармонии с самим собой и со всем окружающим миром. Весело напевая, я зашагал домой.

Перевод Н. Клименюка

Бегство из Сада Любви

В конце восьмидесятых годов я встречался с друзьями в фойе Кинотеатра повторного фильма. Мы все были хиппи, и у нас у всех были клички. У фойе тоже — оно называлось Сад Любви. Потому что зимой там было тепло, а зрители в кинотеатр почти не ходили. Мы встречались там практически ежедневно и беседовали о важных вещах — но не о девушках и не о наркотиках. Важная вещь в те времена была одна — эмиграция. Героями дня становились те, кому удалось вырваться за границу. Мы с удовольствием отождествляли себя с ними — в конце концов, все мы были жертвами репрессий — те, кто постарше, со стороны милиции, те, кто помладше, — со стороны родителей.

А вот у моего товарища, которого называли Принц, эта тема превратилась в настоящую манию. Он собирал газетные заметки о перебежчиках и аккуратно складывал их в специальную папку. Всех перебежчиков он знал поименно. Например, находчивую семью из ГДР, которая соорудила из плащей воздушный шар и в полном составе перелетела через границу, или эстонскую пару, которая обмазалась гусиным жиром и проплыла сто километров до Финляндии. Принц знал историю художника Саханевича, который во время черноморского круиза выпрыгнул за борт и уплыл в Турцию. Он слышал о скульпторе Петрове, который покрасился бронзовой краской и в качестве собственной статуи отправился на выставку в Париж. Целую неделю он провел в деревянном ящике, но до Парижа так и не доехал. В Амстердаме таможенника насторожил запах кала, и он вскрыл ящик. Из ящика вылез бронзовый Петров, представился угнетенным художником и попросил политическое убежище. Виталий, то есть Принц, мечтал о чем-то подобном и старательно готовился. Другой мой товарищ, Андрей, называемый Пессимистом, считал планы Принца несбыточными и всячески его высмеивал. «Мы здесь обречены на вечное рабство. Беги — не беги, совки тебя все равно найдут и вернут обратно».