Читать интересную книгу Рассказы о героях - Максим Горький

живем, живем, а детей - нету. Бабы посмеиваются надо мной, а над ним еще хуже, дразнят его, он, конешно, сердится и обиды свои на мне вымещает. Бил. Один раз захлестнул за шею вожжами да и поволок, чуть не удавил. А то - поленом по затылку ударил; ладно, что у меня волос много, а все-таки долго без памяти лежала. Сосок на левой груди почти скусил, гнилой черт, сосок-то и теперь на ниточке болтается. Ну, да что это вспоминать, поди-ка сам знаешь, товарищ, как в крестьянском-то быту говорят: "Не беда, что подохнет жена, была бы лошадь жива".

Началась разнесчастная эта война..."

- Сказав эти слова, она замолчала, помахивая платком в раскаленное лицо свое, подумала.

- "Разнесчастная - это я по привычке говорю, а думается мне как будто не так: конешно, трудовой народ пострадал, однако и пользы не мало от войны. Как угнали мужиков, оголили деревни - вижу я, бабы получше стали жить, дружнее. Сначала-то приуныли, а вскоре видят - сами себе хозяйки и общественности стало больше у них, волей-неволей, а надобно друг другу помогать. Богатеи наши лютуют, ой, как лютовали! Было их восьмеро, считая хозяина моего; конешно, попы с ними, у нас - две церкви, урядник, зять Антонова, первого в селе по богатству. И чего только они не делали с бабами, солдатками, как только не выжимали сок из ни-х! На пайках обсчитывают, пленников себе по хозяйствам разобрали. Даже скушно рассказывать все это. Пробовала я бабам, которые помоложе, говорить:

жалуйтесь! Ну, они мне не верили. Живу я средь горшков да плошек, подойников да корчаг, поглядываю на грабеж, на распутство и все чаще вспоминаю стариковы слова, Уланова-то:

"Богачи - всему худому пример". И - такая тоска! Ушла бы куда, да не вижу, куда идти-то. Тут Лизавета Нестерова приехала, ногу ей обожгло, на костыле она. Говорит мне: "Знаешь, что рабочие думают?" Рассказывает. Слушать - интересно, а не верится. Рабочих я мало видела, а слухи про них нехорошие ходили. Думаю я: что же рабочие? Вот кабы мужики! Много рассказывала мне Лиза про пятый-шестой год, ну, кое-что в разуме, должно быть, осталось. Уехала она, вылечилась. Опять я осталась, как пень в поле, слова не с кем сказать. Бабы меня не любят, бывало, на речке или у колодца прямо в глаза кричат:

"Собака ворова двора!" и всякое обидное. Молчу. Что скажешь?

Правду кричат. Горестно было. Нет-нет да и всплакнешь тихонько где-нибудь в уголку.

- "Стукнул семнадцатый год, сшибли царя, летом повалил мужик с войны, прямо так, как были, идут, с винтовками, со всем снарядом, Пришел Никита Уотюгов, сын кузнеца нашего, а с ним еще бойкенький паренек Игнатий, не помню фамилии, да какой-то, вроде цыгана, Петром звали. Они на другой же день сбили сход и объявляют: "Мы - большевики! Долой, - кричат, - всех богатеев!" Выходило это у них не больно серьезно, богачи - посмеиваются, а кто победнее - не верят.

И моя бабья головушка не верит им. Однако - вижу: хозяин мой с приятелями шепчутся о чем-то, и все они - невеселы.

Собираются в лавке почти каждый вечер, и видна - нехорошо им! Ну, значит, кому-то хорошо, а кому - не видно. Вдруг - слышу: царя в Тобольск привезли. Спрашиваю хозяина в ласковый час: зачем это? "Сократили его, теперь - в Сибири царствовать будет. В Москве сядет дядя его, тоже Николай". Не верю и ему, а похоже, что Лиза правду говорила. А в лавке, слышу, рычат: "Оскалили псы голодные пасти на чужое добро". Как-то, вечером, пошла незаметно к Никите, спрашиваю: что делается?

Он - кричит: "Я вам, чертям дубовым, почти каждый день объясняю, как же вы не понимаете? Ты - кто? Батрачка? Вору служишь?" Мужик он был сухой такой, черный, лохматый, а зубы белые-белые, говорил звонко, криком кричал, как с глухими. Он не то, чтобы - злой, а эдакий яростный. Вышла я от него и - право слово: себя не узнаю, как будто новое платье одела и узко мне оно, пошевелиться боюсь. В голове - колеса вертятся. Начала я с того дня жить как-то ни в тех, ни в сех и будто дымом дышу. А хозяин со мной ласков стал.

- "Ты, говорит, верь только мне, а больше никому не верь.

Я тебя не обижу, потише станет - обвенчаемся, жена - - померла. Ты, говорит, ходи на Никитины сходки, прислушивайся, чего он затевает. Узнавай, откуда дезертиры у него, кто такие". - "Ладно - думаю! - Ловок ты, да не больно хитер". Незаметно в суматохе-то и Октябрь подошел. Организовался совет у нас, предом выбрали старика Антонова, секретарем Дюкова, он до войны сидельцем был в монопольке и мало заметный человек. На гитаре играл и причесывался хорошо, под попа, волосья носил длинные. В совете все - богатеи. Устюгов с Игнатом - бунтуют. Устюгов-то сам в совет метил, ну - не поддержали его, мало народу шло за ним, боялись смелости его. Петр этот, приятель его, тоже к богатым переметнулся, за них говорит. Прошло некоторое время - Игната убили, потом еще дезертир пропал. И вот мою полы я - а дверь в лавку не прикрыта была - и слышу, Антонов ворчит: "Два зуба вышибли, теперь третий надо". "Вот как?" - думаю, да ночью - к Никите. Он мне говорит: "Это я и без тебя знаю, а если ты надумала с нами идти, так - следи за ними, а ко мне не бегай; если что узнаешь, передавай Степаниде - бобылке. Я на время скроюсь".

- "И вот, дорогой ты мой товарищ, пошла я в дело. Притворилась, будто ничего не понимаю, стала с хозяином поласковей. Он в ту пору сильно выпивать начал, а ходил - гоголем, они все тогда с праздником были. Спрашиваю я моего-то:

что же это делается? Он, конечно, объясняет просто: "Грабеж, а грабителей бить надо, как волков". И похвастался: "Двоих ухайдакали и остальным то же будет". Я спрашиваю: "Разве Зуева, дезертира, тоже убили?" - "Может, говорит, утопили", - а сам оскалил зубы и грозит: "Вот еще стерву Степанидку худой конец ждет". Я - к ней, к Степахе, а она - ничего, посмеивается: "Спасибо, говорит, я уж сама вижу, что они меня любить перестали".

- "От нее забежала я к Нестеровым, говорю дяде Егору:

вот какие дела! Он советует мне: "Ты бы в эти дела не совалась". А я уж - не могу! Была там семья Мокеевых, старик да две дочери от разных жен, старшая - солдатка, а младшая - девица еще; люди бедные, старик богомольный такой, а солдатка - ткачиха знаменитая, в три краски ткала узором и сама пряжу красила; злая баба, а меня она меньше других травила.

У нее вечеринки бывали, вроде - бабий клуб, раза два она и меня звала. Вот и пошла я к ней, от тоски спрятаться. Застала там баб, все бедняцкие жены да вдовы... И - прорвало меня: "Бабы, говорю, а ведь большевики-то настоящей правды хотят! Игната за правду и убили, да и дезертира Зуева. Неужто, говорю, война-то ничему не научила вас и не видите вы, кто от нее богаче стал?" И, знаешь, товарищ, не хвастаю, не сама за себя гвворю, а после от людей слыхала: удалось мне рассказать женщинам всю их жизнь так, что плакали. Это я и теперь всегда умею, потому что насквозь знаю все и говорю практически. А старик Мокеев на печи лежал, слушал да утром же все речи мои Антонову и передал. Вечером хозяин лавку запер, позвал меня в горницу, а там и Антонов, и зятек его, и еще двое ихних, Мокеев - тоже тут. Он меня и уличил во всем: прямо сказал: она, дескать, не только вас, и бога хаяла! Это он врал, я тогда о боге не думала, а как все: и в церковь ходила и дома молилась. Наврал, старый черт! Начали они меня судить, стращать, выспрашивать. А хозяин мой уговаривает их: "Она - дура, ей что ни скажи - всему верит, не трогайте ее, я сам поучу". Поучил. Пятеро суток на полу валялась, не только встать не могла, а рукой-ногой пошевелить силы не было. Думала, и не встану.

- "Однако - видишь - встала! Сутки через трое владыка и воспитатель мой уехал в волость, и вот слышу я ночью, стучат в окно, решила: пришли убить. А это Егор Нестеров: "Живо, говорит, собирайся!" Вышла я на улицу, сани парой запряжены, в санях - Степанида; спрашивает: "Жива ли?" А я и говорить не могу от радости, что есть люди, позаботились обо мне!"

- Громко шмыгнув носом, она часто заморгала, глаза у нее странно вспыхнули, я ждал - заплачет, но она засмеялась очень басовито и как-то по-детски.

- "Привезли они меня в город, стали допрашивать, да лечить, да кормить, - в жизни моей никогда не забуду, как лелеяли меня, просто как самую любимую. Народ все серьезный, тут и Устюгов, и Лиза, и еще рабочий один, Василий Петрович, смешной такой. Ну... всего не скажешь, а просто: к родным попала! Дядя Егор удивляется: "Я, говорит, не верил ей, почитал за шпионку от них". Жила я в городе месяца четыре, уж началась гражданская, за советы; пошел кулак войной на нас, и было это в наших местах вроде сказки: и - страшно, а - весело! Путаница большая была, так что и понять трудно: кто за кого? Никита учит меня: "Вертись осторожно, товарищ Анфиса, держи ухо востро!" Научил меня кое-чему, светлее в голове стало, я уж по всему уезду шмыгаю, где - на митингах бабам речи говорю, где - разведку веду. Тут уж мне трудно рассказывать, много было всего, пред глазами-то, как река течет. Поработала, слава те, господи!"

- Славословие богу сконфузило ее, покраснеть она не могла, и без того лицо ее было красно, как раскаленный кирпич, но она, всплеснув руками, засмеялась, виновато воскликнув: