Читать интересную книгу Поколения ВШЭ. Учителя об учителях - Владимир Селиверстов

В аспирантуру я, конечно, поступил к Арнольду. А к кому же еще?! На первом курсе аспирантуры я сменил первоначальную задачу. По-моему, мне сам Арнольд сказал, что есть вот такая задача нерешенная и что я, наверное, смогу здесь что-то сделать. И в этой задаче получилось то, что мне, пожалуй, до сих пор нравится. А дальше уже пошло и пошло…

Важно, что семинары Арнольда были очень и очень разнообразными. Я уже сказал, что он знал всё. Поэтому там было место и для человека с алгебраическими мозгами, и для человека с геометрическим мышлением – каждый мог найти для себя какую-то задачу. Люди, которые попадали на семинар более узкого направления, могли просто не угадать, то есть сделать неточный или неправильный выбор. А на семинарах Арнольда можно было пробовать разные задачи: одна не пошла – тут же, на этом же семинаре, обязательно находились задачи именно для тебя, если такие вообще существовали. Ну, а если человек совсем дурак, то для него никакая задача не подойдет.

Во время учебы в аспирантуре у меня было жуткое ощущение, что жизнь заканчивается. Все, до чего я потом могу дорасти, – это идти преподавать в какой-нибудь втуз или сидеть где-нибудь в лавочке по восемь часов в день. Я думал, что у меня остались последние три года, что все, что я за это время выучу, – это и будет мой багаж, с которым я смогу работать дальше. В значительной степени так и получилось. Самым результативным в этом смысле был для меня второй год аспирантуры. За этот год я прочитал 3600 страниц тяжелых математических учебников по разным областям: топологии, алгебраической геометрии, теории представлений. Все это я сидел и прорабатывал. Я посчитал, что в среднестатистический день я занимался математикой 11 с половиной часов чистого времени, не считая никаких перерывов. То есть столько времени в день я обязательно сидел над учебниками, а кроме того, старался думать над своей собственной задачей. Конечно, это было очень большое напряжение, поэтому у меня на каждый день обязательно были запланированы две прогулки, по 30 минут каждая: я гулял и одновременно работал над своей задачей. На самом деле диссертацию я обдумывал именно во время прогулок.

После аспирантуры я пошел в Научно-исследовательский институт документоведения и архивного дела (ВНИИДАД). В Математический институт ходов не было, и на мехмат меня бы не взяли: там очень серьезно относились к идейно-политическому облику, а я, наверное, общался не с теми людьми. Математики – они, конечно, вольнолюбивые люди, зато комитет комсомола на мехмате был ого-го!!! Здесь нужно понять, что математика – наука очень объективная. Вот в социологии, наверное, белое назвать черным гораздо проще, чем в математике. Но если не называть белое черным, а черное белым, то проводить партийную линию было совершенно невозможно. Поэтому у нас в комитете комсомола и в парткоме сидели такие зубры… Я бы не сказал, что на общем фоне так уж сильно выделялся своими антисоветскими настроениями, но для того, чтобы тебя взяли в хорошее место, надо было быть очень передовым комсомольцем. Я знаю только одно исключение – это Сережа Конягин. Он не был годен ни к какой комсомольской активности, но его все-таки оставили на мехмате. Он был самый талантливый математик на нашем курсе.

В институте документоведения была программистская лаборатория, которая создавала базу данных по всем архивам. Там собрались настоящие математики, которые делали для института какие-то программные штучки. Это была чисто прикладная работа. Там, конечно, можно было заниматься своими делами, но уж слишком много времени надо было просто отсиживать, присутствовать на рабочем месте. И разумеется, я продолжал ходить на семинары. Работая во ВНИИДАД, а потом в Госкомстате (всего я в этих местах проработал почти восемь лет), я еще преподавал в 57-й школе – сначала ассистировал на занятиях по матанализу, а потом читал спецкурсы по топологии в десятом, выпускном классе. В первый раз я прочитал курс для двух человек. А началось все так. Мой коллега и товарищ Аркаша Вайнтроб как-то подошел ко мне и говорит:

– Ой, тут в 57-й школе есть беспризорный класс, за которым никто особенно не присматривает. Там есть два таких способных мальчика! Таких способных! Захиреют ведь без присмотра. Ну, алгебру я им сам расскажу, а уж топологию – ты, хорошо?

И действительно, один из этих мальчиков сейчас профессор в Америке, а другой – доцент у нас на матфаке. И вот я им стал читать топологию на двоих, потом к ним еще двое присоединились. Это был мой первый опыт в статусе преподавателя. Сначала я читал только для двух человек, потом для четырех. Тогда они приходили ко мне в лабораторию, и там я им читал топологию. После этого у меня отработался этот курс, и на следующий год меня позвали преподавать его в школе. Там ко мне ходило уже человек десять-двенадцать. Так началась моя преподавательская деятельность. Сначала мне было трудно и непривычно преподавать, я этим занялся, скорее, потому, что у нас в математике это считается приличным поведением: нельзя сидеть как собака на сене, надо другим рассказывать о том, что знаешь сам. В моем кругу считалось приличным поведением что-то кому-то где-то преподавать. А потом я втянулся, и это стало уже постоянной потребностью.

В 1991 году начался Независимый университет, куда меня сразу позвали, и там я работал 15 лет подряд. Идея создания Независимого университета была связана с необходимостью спасать математическое образование. Речь шла не столько о конкурентоспособности мехмата, сколько о том, что надо просто спасать образование. Ведь это же было самое начало 90-х годов – тогда все просто разбегались. Это вроде как родовая асфиксия: несколько минут новорожденный не подышал – и все! Он уже не выживет или будет дураком. А тут дети растут, из школ их выпускают, а учить их продвинутой математике некому. Это было время какого-то распада: ведущие математики разъехались, кто-то просто не преподавал, а дети школу оканчивают, их же учить надо, а то пропадут! И чтобы талантливых детей как-то подхватить, был создан Независимый университет. Вот такой была основная цель. Во всяком случае, я так ее понимал. Конечно, Независимый университет – это была прежде всего дополнительная программа. Она ориентировалась на то, что самым азам анализа наших студентов научат на мехмате или в Физтехе, а к нам они приходили по вечерам и доучивались. У нас есть люди, которые окончили Независимый университет и считаются его выпускниками, их очень мало, потому что до конца доходили немногие. Но те, кто приходил прослушать какие-то определенные курсы, тоже многое получили от Независимого университета. Он и сейчас работает примерно в том же режиме, но теперь есть еще математический факультет Вышки, почти вся профессура которого получилась из преподавателей или выпускников Независимого.

Сейчас, конечно, нет такой ситуации, как в начале 90-х, но самое высшее математическое образование и сейчас нужно спасать, тем более что мехмат в последнее время как-то сдал. Вот мы тут, на матфаке Вышки, этим и занимаемся: ведь есть много способных ребят, для которых математика – это судьба. И здесь они могут стать очень хорошими математиками, а если нет, тогда они станут чем-то другим, но тоже хорошим.

У математиков свой мир, своя система представлений, например о том, какие рассуждения считать верными, а какие неверными или вообще бессмысленными. Это какая-то часть ноосферы, которая отличается от других. Очень важная часть, помогающая всем остальным не завраться вконец. И если прервется связь времен, этот мир просто отомрет. Этого же нельзя допустить! Поэтому нужно его хранить и передавать молодежи. Это наш долг и наша ответственность. Вот как-то так.

Александр Доброхотов

Философию я выбрал, когда был еще школьником. Это был примерно 1965 год. Почему это произошло? Особенно интересной фабулы здесь нет. Я в основном литературой интересовался, много читал. Но в девятом-десятом классе я открыл для себя книги по философии, и мне стало интересно. Книги были довольно случайные, потому что это была библиотека военной части. Тем не менее мне там попались любопытные вещи по индийской философии, потом Руссо, Энгельс и, конечно, «Философская энциклопедия». Тогда как раз вышли три ее первых тома. «Философская энциклопедия» уже тогда была нестандартным изданием: находилась в стороне от совсем уж казенной идеологии. И когда я это увидел, то понял, что этот предмет мне интересен. Ну и с тех пор я из этой колеи и не выходил. Я поступил на философский факультет МГУ и до сегодняшнего дня ни вправо, ни влево не отклоняюсь, занимаюсь этим.

Каким факультет был тогда? Вот здесь как раз тема «Учитель и ученик» принципиальна. Потому что это была уже позднесоветская система, в которой возник, как говорят литературоведы, «романтизм двоемирия». То есть существовал мир казенный, официальный – и был «мир иной», который искусно встраивался в разные лакуны. В 60-е годы уже можно было создать какой-то параллельный мир. Режим был сравнительно мягкий, хотя зубки все-таки показывал. И потом, шестидесятники – это поколение людей довольно интересных, они уже с новым мировоззрением пришли. И я как раз попал в эту волну, когда шестидесятники еще не были разогнаны, а контакты с Западом были более-менее спокойные, да и репрессий не было. Получалось, что можно было довольно уютно существовать в каких-то пещерках. Я бы сказал, что создали катакомбы с разветвленной сетью. И я попал на факультет, где были такие места. Это кафедра истории зарубежной философии (и по сей день лучшая кафедра на факультете), ну и была сильная кафедра логики. Сейчас еще есть кафедра теории и истории мировой культуры, но тогда это были две, пожалуй, самые интересные кафедры.