Читать интересную книгу Сироты квартала Бельвилль - Анна Кальма

Филипп не выдержал:

— Что ему Диана, если почти каждая третья девчонка у нас в квартале чуть не молится на Вожака! Еще бы: одну он защитил от хулигана, другую устроил на работу, за третью хлопотал перед патроном. Да вот еще несколько дней назад, когда эта рыжая девчонка, которую взяла к себе Сими, удрала от старухи Миро, Вожак чуть не два часа объяснялся с этой старой ведьмой…

— Знаем, знаем, сейчас опять будет трёп о добрых делах! — с досадой прервал его Дени. — Слышали уже.

Но у Филиппа наготове было самое горячее.

— А о Жаклин Мерак слышал? — невинно спросил он. — Конечно, если это имя тебе что-нибудь говорит.

— Как? — растерялся Дени. — Рири, ты что, знаком с ней, с этой знаменитой певицей из «Олимпии»? Вранье! Никогда в жизни не поверю.

Филипп с надеждой взглянул на Рири.

— Вожак, ну пожалуйста, я тебя очень прошу, расскажи о Жаклин, ведь наши ничегошеньки не знают.

«Стая» теснее сгрудилась возле столика. Молочный свет ближнего фонаря падал на лица мальчиков, делая их таинственнее и тоньше. Все ждали. Однако Вожак молча долго раскуривал сигарету и не торопился. Наконец он сказал вовсе не то, чего от него ждали:

— Может, когда-нибудь я и расскажу эту историю, но не сейчас. А теперь, ребята, давайте наметим, что мы должны сделать за субботу и воскресенье…

— Значит, влюбился? — спросил завистливо Дени.

Рири посмотрел на него с жалостью, как на безнадежно больного. Вздохнул:

— Остолоп! У тебя только одно на уме. — Он обратился к остальным трем: — Но хоть вы-то понимаете, что можно дружить и помогать человеку и жалеть его просто так, безо всяких этих влюбленностей?

— Понимаем, — уныло, но без убежденности, ответил за товарищей Саид, сын Хабиба.

6. Записки Старого Старожила

Сегодня Надя Вольпа прокричала мне из своего садика:

— Зайди вечерком на огонек, Андре! Ты давно у меня не был, мальчик.

Вечером я буду сидеть с ней рядом за столом и резать узорчатыми ножницами образцы тканей для ее мастерской. С тех пор как я помню себя, я помогал ей вырезать зубчики на этих образцах.

У Нади кокетливый модерновый домик с лестничками, балкончиками и переходами с этажа на этаж, и рядом с моим кирпичным старичком он выглядит вполне современным. К тому же у Нади в крохотном садике есть и герани и розы, а в моем — две одичавшие сливы, посаженные еще моей матерью.

Я помню Надю черноволосой и молодой, а сейчас ее величавое старческое лицо точно обернуто в пышную вату, но у нее те же быстрые движения, та же рассудительность и чувство собственного достоинства во всем, что она делает и говорит. Надя родилась в русском городе Ковно, в семье бедного еврейского портного. Вся семья бежала во Францию еще в те давние времена, когда в царской России свирепствовали еврейские погромы.

Отец Нади открыл в Париже крохотную швейную мастерскую. В ней работала вся семья. Постепенно мастерская росла, становилась известной, начала работать на лучшие дома моделей Парижа. Надя Вольпа всю жизнь была горда тем, что многие платья для кинозвезд и знаменитейших женщин шили ее руки.

Россия отнеслась к семье Вольпа как к пасынкам, но они продолжали любить свою родину, все вспоминали о ней, пели русские песни, с трудом привыкали к французскому языку и привезли с собой очень много русских книг. Эти книги! Как хорошо я помню надорванный корешок «Отцов и детей», отогнутые бумажные переплеты Чехова, пестренькую темную обложку «Подростка». Эти книги — как видно — были много и с любовью читаны и перечитаны. Мальчишкой я был до страсти любопытен и тоже до страсти любил читать. Я спросил Надю — подругу моей матери:

— Это интересные книги?

— Необыкновенно интересные. Эти книги необходимы каждому, — сказала Надя с глубоким убеждением.

— Я хочу их прочитать. — Я заявил это тоном, не терпящим возражения.

Надя засмеялась. Она еще не верила, что я это всерьез.

— Тогда тебе придется выучить русский.

— Давайте, — сказал я. — А вы будете мне помогать?

Так Надя сделалась моей учительницей. Я ходил к ней каждый вечер, резал эти проклятые образчики шелка и шерсти, вклеивал в альбомы для заказчиков и получал урок русского. Через полгода я уже вполне прилично читал и говорил обиходные слова. Через год Надя дала мне Тургенева. Еще через год я уже свободно читал русских классиков и говорил хоть медленно, с паузами для обдумывания, но довольно правильно. И, конечно, с новой культурой, с новым языком входило в меня и жгучее желание узнать эту страну, этот народ ближе, понять совершеннее и славянский характер, и великую душу русского человека.

Я был уже двадцатилетним юношей. Чудак, книжник, фантазер, очень далекий от того образцового молодого протестанта, которого хотела создать из меня мать.

И тогда появилась Лиана.

Я уже не помню, почему в тот вечер она оказалась у Нади. Кажется, что-то вышивала или рисовала для мастерской Вольпа. Я помню только мягкий блеск волос, серые задумчивые глаза, грудной, с придыханием голос и эту чудесную манеру иногда притрагиваться пальцами к рукаву собеседника — жест, который сразу устанавливал близость, сердечность. Русская девушка — первая девушка в моей жизни.

Мать ее была поэтесса-эмигрантка, и Лиана знала много стихов на память — я услышал Пушкина, Тютчева, Блока. Мы стояли на искусственных березовых мостиках парка Бют-Шомон, смотрели на лениво текущую воду речки, и я слушал завораживающий, проникновенный голос с чудесными интонациями. Я показывал Лиане любимые уголки Парижа, ту часть Сены, которую так любил художник Марке, а Лиана рассказывала мне о России, о своей страстной мечте поехать туда.

— Там теперь все работают, — говорила она, — но я не боюсь никакого труда, я все умею делать. Взгляни только на мои руки. — И она протягивала мне свои смешные мальчишеские руки, которые я преданно целовал.

Все уже было решено между нами. Надя Вольпа покровительствовала нам. И вдруг Лиане дали визу на въезд в Советский Союз.

— Я должна ехать, — сказала она мне. — Я должна увидеть мою страну. Но я непременно вернусь или вызову тебя в Москву.

Когда она уехала, я не находил себе места. Парк Бют-Шомон стал мне ненавистен. Я ждал письма. Письма не было. Дни, недели, месяцы — ни письма, ни весточки. Я бросился искать связи, разузнавать, наводить справки.

«Умерла такого-то числа от тифа» — вот что мне ответили. Это случилось ровно через месяц после ее приезда на родину.

Кроме двух маленьких любительских фотографий, у меня ничего не оставалось от русской девушки, которую я любил.

В те страшные дни дом Нади Вольпа стал моим единственным прибежищем. Ни отец, ни мать ничего не знали, и только с Надей я мог говорить о Лиане, мог горевать, не таясь.

И вот сегодня мы снова сидим с моим старым другом, режем образцы шелка и шерсти и говорим о всякой всячине. Надя, как и я, в курсе почти всего, что происходит в нашем квартале, но как женщина она знает гораздо больше моего.

— А твой маленький Жюльен из молодых, да ранний, — говорит она, внимательно следя за своими ножницами, — уже подвизается вокруг разных див, вертится в мире богемы.

— Это еще надо доказать, — говорю я как можно беззаботнее, но на самом деле меня больно задевает все, что касается Рири. — И откуда вам это известно?

— Сен Лоран нарисовал брючный костюм для певицы Жаклин Мерак, а мы его шьем. Так вот, Мерак заезжала к нам выбирать бисер, и я сама, своими глазами, видела мальчишку у ее машины. Он нес за нею ее картонки, а сам заботливо, как взрослый, опекающий мужчина, поддерживал ее под локоток. Потом она что-то ему сказала, он вынул блокнот, записал и, помахивая своей клетчатой сумкой — знаешь ее? — куда-то вприпрыжку побежал. И тут стало видно, что он совсем еще зеленый мальчишка.

Я облегченно вздохнул:

— А, так это Мерак? Тогда все понятно. Вы же знаете ее историю с тигром? Все газеты о ней писали. Рири как-то познакомился с Мерак, а потом написал в Мулен Вьё своим старикам, что она в плачевном положении, очень нуждается в помощи и что он, Рири, считает своим долгом помочь ей окончательно встать на ноги.

— Скажите пожалуйста, какой попечитель нашелся! — проворчала Надя, как видно, очень довольная. — Значит, ни Патош, ни Мать не опасаются, что он здесь без них избалуется или свернет на дурной путь?

— Опасаются только одного: что он за чужими делами забудет лицей, уроки, останется неучем.

— Гм… не знаю, что важнее: лицей или такие вот вмешательства в гущу жизни, — задумчиво изрекла вдруг Надя.

Я засмеялся:

— Помню, помню все ваши прежние теории! Даже помню, как вы искали в ваших друзьях «жилку человечности» и очень сердились, если ее не было. Как видно, за Рири нечего беспокоиться, как вы считаете?

— Он сказал Хабибу, что непременно вступит в партию и уже сейчас считает себя коммунистом, — буркнула Надя.