Все поголовно боялись темноты. Я убедился, что моя старая служанка после сумерек не решается выйти даже к почтовому ящику, который был в каких-нибудь ста шагах от дома. Она приводила всевозможные отговорки, когда же ее припирали к стенке, просто отказывалась идти. Мне приходилось самому вынимать письма или ждать до утра. Я узнал, что даже влюбленные парочки не выходили из дому после заката солнца.
Не могу передать, — продолжал он, — как это ощущение жути овладело мной и мало-помалу усиливалось; оно так захватило меня, что стоило ветру хлопнуть ставнем или угольку выпасть из камина, как я вздрагивал.
Я не мог отделаться от этого состояния; ночи стали невыносимы. Я решил серьезно поговорить об этой странной тревоге со старым викарием. В определенном смысле округа была в его ведении, так же как и в моем. Должен же он знать хоть что-нибудь. К этому времени мои нервы вконец расстроились. После одной особенно жуткой и тяжелой ночи я решил, не откладывая, отправиться к викарию. Очень уж мне было плохо…
Помню, с каким чувством полнейшей беззащитности ехал я к нему по болотам. Они были такими голыми, такими открытыми, что, казалось, там не могла гнездиться опасность. Но когда я приближался к кучке деревьев или кустов, мне мерещилась засада. Я утратил уверенность, присущую всякому живому существу. Я чувствовал, что окружен силами зла, что они угрожают мне. И это среди бела дня, в ясный солнечный день! И никого кругом, кроме птиц…
Мне повезло: в тот день старик был словоохотливей обычного.
Я прямо приступил к делу.
— Я в этих краях человек новый, — начал я. — Не замечается ли тут что-нибудь неладное?
Он уставился на меня и, почесывая щеку, обдумывал ответ.
— Как же, замечается, — сказал он.
Он увел меня к себе в кабинет, с минуту прислушивался, как бы желая удостовериться, что никто нас не услышит, потом тщательно запер дверь.
— Вы очень чувствительны, — проговорил он. — С вами это началось раньше, чем со мной. Сначала ощущаешь что-то неладное — и чем дальше, тем хуже… Что-то скверное!
Мне запомнились эти его первые слова, его слезящиеся старческие глаза и приоткрытый рот, в котором виднелись гнилые зубы. Он подсел ко мне поближе, приложил к волосатому уху ладонь и сказал:
— Говорите тихо и медленно, тогда я услышу.
Он был очень доволен, что может наконец поговорить об этом. Он надеялся спокойно дожить здесь свой век, но понемногу им овладела смутная тревога, неприметно перешедшая в страх. Уехать он не мог. Он, как и я, застрял здесь. Говорить об этом ему было нелегко. С женой он на эту тему никогда не разговаривал. До переселения сюда они жили дружно и легко находили общий язык.
— А теперь, — сказал он, — нас что-то разделило. Я не могу больше разговаривать с женой! Не пойму, что с ней творится.
— Что же вас разделило? — спросил я.
— Зло.
Так он назвал это.
— Оно разделяет всех, — продолжал он. — В самых обычных вещах начинаешь усматривать признаки чего-то зловещего.
Недавно у него вдруг зародилось странное подозрение, — ему почудился какой-то привкус в еде и необычные ощущения после нее.
— Я начинаю опасаться за свой рассудок, — продолжал он. — Или я схожу с ума, или моя жена. И все-таки с пищей было что-то неладно. Хотя — кому это нужно?..
Больше он об этом ничего не сказал.
Местные жители показались ему вначале просто тупоумными. Потом он начал понимать, что они вовсе не так уж тупоумны, но до крайности скрытны и подозрительны. Иногда в их глазах ему чудился блеск, как у собаки, готовой укусить. И даже у детей загорались глаза, когда он начинал следить за ними. Без причины. Решительно безо всякой причины! Все это он говорил шепотом, сидя рядом со мной.
Потом он придвинулся еще ближе.
— Они жестоко обращаются с животными, — сказал он. — Бьют своих собак и лошадей! Не всегда. Это похоже на какие-то приступы.
— Дети приходят в школу с синяками, — продолжал он. — И от них нельзя добиться ни слова… Они запуганы.
Я спросил его, не чувствует ли он, что эти таинственные явления нарастают. Всегда ли здесь было так? Письменных свидетельств о прошлом этой округи нет. Но он считал, что они действительно нарастают. Не всегда это было так. Я высказал предположение, что в здешней атмосфере всегда было что-то зловещее, но мы заметили это лишь тогда, когда испытали загадочное влияние на себе.
— Возможно. Пожалуй, отчасти вы правы, — согласился он.
Старый викарий рассказал мне кое-что о своем предшественнике. Этого человека вместе с его женой посадили и тюрьму за зверское обращение с девушкой, которая была у них в услужении. В тюрьму! Они утверждали, что она лгала и у нее были дурные привычки. Так они оправдывались. Они якобы хотели ее исправить. Но на деле они просто ненавидели ее… А ведь до их приезда сюда за ними никто не знал ничего дурного.
— Это было всегда, — прошептал старый викарий. — Всегда! Где-то в глубине. Какой-то проклятый злой дух овладевает всеми нами. Я молюсь. Не знаю, что было бы со мною, если бы я не молился. Я просто не вынес бы этой жизни: денег уходит пропасть, и все так грубы и делают мне всякие гадости, швыряют в меня камнями… И потом эта мысль о яде. Она угнетает меня больше всего…
Так разговаривали мы среди бела дня в его большом, убогом, скудно меблированном кабинете, хотя этот разговор скорее пристало бы вести в темной пещере.
Постепенно его речи все больше становились похожими на бред. Зло гнездится в почве, заявил он, под землей. Он особенно подчеркнул эти слова — «под землей». При этом он дрожащей рукой указал вниз. В Каиновом болоте погребено нечто могучее и страшное. Какое-то огромное зло. Оно разбито. Рассеяно по всему болоту.
— Мне кажется, я знаю, что это, — боязливо шепнул он, но не сразу объяснил, в чем дело. — Они тревожат его, не хотят оставить в покое!
Кто эти «они», понять было трудно. В последние годы через болото прокладывали дороги, там шли осушительные работы, а теперь начались раскопки. И это еще не все. Во время войны распахали старинные пастбища. Вскрыли старые язвы.
— Понимаете, вся эта местность была некогда пустыней, и всюду могилы!
— Курганы? — спросил я.
— Нет, — настаивал он. — Могилы, кругом могилы!
Некоторые из древних людей, по его словам, «окаменели». Здесь попадались камни самой удивительной формы. Омерзительные! И они продолжают выкапывать всякие штуки, говорил он. А лучше бы оставить их в покое. Это просто необходимо. Они сеют сомнения, растерянность, разрушают веру!
И вдруг викарий ни с того ни с сего напустился на дарвинизм и эволюционную теорию. Воспоминания о полемике, которую ему приходилось вести всю жизнь, причудливо переплетались у него в мозгу с ужасами Каинова болота. Он спросил меня, был ли я в музее в Истфоке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});