При всех странностях своего поведения больше всего Диоген известен тем, что отказывался признавать себя афинянином или синопцем. Вместо этого он объявил себя гражданином вселенной – космополитом: (κόσμος – вселенная, πόλις – город). Диогенов космополитизм нельзя отнести к базовым философским понятиям греческой античности, напротив, это была весьма радикальная позиция. В мире Диогена практически каждый идентифицировал себя с городом-государством, в котором родился и жил. Диоген не столько идентифицировал себя со всем миром, сколько отказывался от ключевого социального признака его эпохи: места происхождения.
Какой бы рискованной позицией ни был космополитизм Диогена в его время, объявить себя космополитом всегда было легче, нежели по-настоящему жить в большом мире.
Со времен Диогена прошло две с половиной тысячи лет, однако возможность взаимодействовать с жителями других частей света появилась у людей совсем недавно. В 1800 году 97 % мирового населения составляли сельские жители.[35] И хотя некоторые сталкивались с другими культурами через приезжих купцов и прочих путешественников, большинство людей никогда не видели человека, который говорил бы на другом языке или поклонялся другому богу. Те три процента, что жили в городах, таких как Афины, до 1800 года, имели редкую возможность беседовать, торговать и отправлять культы рядом с людьми иного происхождения, языка и вероисповедания. И хотя эти первые города и были колыбелью настоящего космополитизма, мы, вероятно, переоцениваем степень имевшего там место культурного взаимопроникновения.
В недавнем исследовании историк Маргарет Джейкоб изучила описания торговых бирж XVIII века в самых космополитичных городах Европы. В описаниях тех лет Джейкоб и обнаружила, что, несмотря на участие маклеров со всей Европы и других континентов, границы между этими группами были незыблемы: «В 1780 году прибывший из Франции инженер набросал схему помещения Лондонской биржи, по которой видно, что разделение конкурирующих групп определялось не только профессией, но и подданством, и религиозной принадлежностью. В плане указаны не только знакомые уже нам классификации place hollandaise, place des Indes Orientales, place Française (фр. – место голландцев, место остиндийцев, место французов), но и новые подвиды: “место квакеров”, “место иудеев”…» Эти маклеры жили в Лондоне и работали на крупнейшей мировой бирже своего времени, однако основу их идентичности составляла национальная и религиозная принадлежность.
По описаниям Лондон XVIII века удивительным образом напоминает сегодняшние мультикультурные города. Вспомним Нью-Йорк, жители которого знают, что на Брайтон-Бич обитают тысячи русскоговорящих, во Флашинге – большое сообщество китайцев, в Боро-Парке – ортодоксальные евреи и хасиды. Преимущество современных мегаполисов еще и в том, что с разнообразием обычаев, еды и идей соприкасаешься, либо случайно сталкиваясь с соседями, либо осознанно сев в метро, чтобы добраться до другого района. Но как часто с нами такое случается? «Претворить идеи космополитизма в жизнь, – замечает Джейкоб, – куда сложнее, чем построить пространство, где люди разных культур жили бы бок о бок».[36]
В 2006 году признанный социолог Роберт Патнэм опубликовал «Рейтинговое исследование социального капитала», результаты которого говорят о том, что американцам еще предстоит пройти долгий путь, прежде чем они смогут оценить преимущества таких космополитичных городов, как Нью-Йорк. Судя по исследованию Патнэма, «люди, живущие в атмосфере этнического разнообразия, склонны “уходить в глухую оборону”».[37] Они с меньшей охотой голосуют, участвуют в общественных инициативах, жертвуют благотворительным организациям или работают волонтерами, чем американцы, живущие в менее этнически разнообразных городах. У них меньше веры в способность правительства решать проблемы, меньше друзей, они ниже оценивают свое качество жизни.
Раньше социологи предполагали, что контакт между этническими группами ведет либо к улучшению социальных связей, либо к межгрупповому конфликту – «контактная теория» против «конфликтной». Патнэм считает, что данные исследований американских городов указывают на третий путь – «теорию сужения», когда, сталкиваясь с разнообразием, люди сторонятся друг друга и уклоняются от контактов.[38] Если «теория сужения» Патнэма верна, если она объясняет и наше поведение в сети, то перед нами встают неприятные вопросы о потенциальных возможностях интернета и их реальном воплощении. Непросто налаживать связи с людьми другой культуры, даже если они живут в соседнем доме или в одном с вами городе. Уделять внимание проблемам и заботам людей, живущих на другом конце света, еще сложнее.
Американскому философу ганского происхождения Куаме Энтони Аппиа пришлось как следует поразмышлять о космополитизме и присущих ему возможностях и рисках. Воспитанный между Кумаси и Лондоном, сын британского историка искусства и ганского политика, западным философам Аппиа объяснил тонкости религиозной системы ашанти, а своим родственникам в Кумаси – свою позицию открытого гомосексуалиста. Космополитизм, считает Аппиа, – это нечто много большее, нежели умение терпимо относиться к тем, чьи ценности и верования отличаются от наших. Мы можем проявлять толерантность к оскорбляющим наши чувства практикам, просто отвернувшись или не обращая на них внимания, однако такого рода толерантность может привести нас к состоянию глухой обороны, о котором предупреждает Патнэм; состоянию, когда, сталкиваясь с отличиями, мы намеренно ограничиваем свои контакты с внешним миром. Аппиа же, напротив, призывает нас впитывать все самое интересное, плодотворное, созидательное, что проистекает из этих различий.
Основными качествами космополитов Аппиа считает, во-первых, интерес к верованиями и практикам других, желание если не принять и адаптировать, то по крайней мере понять другие способы существования. Как он сам это поясняет: «Достойных изучения путей развития у человечества столько, что никто не ждет, что каждый человек или общество будет ограничивать себя лишь одной моделью».[39] Во-вторых, космополиты вполне серьезно воспринимают свои обязанности перед людьми других культур, даже если их представления в корне отличаются от наших. Наш долг – засвидетельствовать и задокументировать причины, по которым страдают представители иных культур, помочь всем, что в наших силах, и вне зависимости от степени различий относиться ко всем людям на нашем пути как к членам большой, единой семьи.
Из этого двухчастного определения выходит, что, если мне нравятся суши и афропоп, это еще не значит, что я космополит. Этим званием Аппиа награждает лишь тех, кто серьезно воспринимает, а то и действует в соответствии с обязательствами перед людьми и народами, создавшими и блюдо, и музыку. Космополитизм – это тем более не универсальная любовь к человечеству, в особенности выражаемая стремлением «спасти» других через христианство, ислам, демократию или другую миссионерскую религию. Самое время всерьез задуматься о том, что другие возможности нужно изучать и обсуждать, а не подвергать мгновенному осуждению и отрицанию.[40] Открыв для себя такие возможности, мы можем оказаться слегка дезориентированы и не совсем в своей тарелке. Однако для тех, кто стремится к глубокому пониманию действительности, множественность может стать мощным источником вдохновения.
Как мы познаем мир
Весной 1907 года Пабло Пикассо пришел в гости к Гертруде Стайн на ее парижскую квартиру. Туда же заглянул Анри Матисс, чтобы показать африканскую скульптуру, которую он приобрел у парижского дилера Эмиля Эйменна. Это была маска племени дан, обитавшего в западной части Кот-д’Ивуара.[41] Пикассо был очарован маской и вскоре после этого потащил своего друга Андре Дерена в Этнографический музей Трокадеро – первый в Париже музей, посвященный антропологии. Сперва Пикассо ждало разочарование: «Запах плесени и запустения схватил меня за горло. Я так расстроился, что тут же решил уйти[42]». Даже тридцать лет спустя Пикассо рассказывал, как его преследует запах этого «ужасного музея».[43]
К счастью для живописи, Пикассо пересилил первоначальное отвращение: «Я заставил себя остаться, внимательно рассмотреть маски и другие объекты, созданные людьми для целей сакральных и магических, чтобы те служили посредниками между ними и неизведанными, враждебными силами, их окружавшими; придав вещам форму и цвет, они хотели преодолеть свои страхи. И тогда я понял, что такое живопись на самом деле».[44]
Посещение музея Трокадеро обозначило начало того, что Пикассо называл période nègre – африканского периода его творчества. В тот же год художник создал один из своих шедевров – «Les Demoiselles d’Avignon» – выразительный портрет пяти обнаженных девушек, лица двух из них сильно напоминают западноафриканские маски. Пикассо стал коллекционировать африканское искусство, выставляя маски и статуэтки вдоль стен своей мастерской, а африканские темы еще не раз встречались в его творчестве, в частности в написанной незадолго до смерти картине «Музыкант с гитарой» (1972).[45] Специалисты считают, что на такие технические приемы, как замена вогнутых линий выпуклыми и трансформация гладких поверхностей в геометрические фигуры, что является основой кубизма, Пикассо вдохновило африканское искусство.[46] Благодаря увлечению африканским искусством Пикассо вступил в переписку с ведущими африканскими интеллектуалами, среди которых был и Леопольд Сенгор, первый президент постколониального Сенегала. Сенгор высоко оценил усилия Пикассо по популяризации африканской темы и поддержку африканской независимости, посвятив ему стихотворение «Masque nègre», опубликованное в его первом сборнике «Chants d’ombre».[47]