Читать интересную книгу Песочные часы арены - Владимир Александрович Кулаков

новому кругу: снова лошади, опять жонглирование, и русоволосый пацан с серыми, какими-то недетскими глубокими глазами. Дежавю…

Страна, некогда великая держава, распалась, как карточный домик. На просторы необъятной России заявился капитализм, никого не спросив. Теперь каждое предприятие выживало, как могло. Цирк тоже пытался прокормить себя, сопротивлялся. Леонид Костюк снова, как в былые времена, показывал чудеса эквилибристики, но теперь уже в директорском кресле, балансируя со своим цирком на краю экономической пропасти. Он залезал в долги, брал кредиты в банках, продолжал ставить цирковые спектакли один лучше другого. Зрители в ответ голосовали ногами, покупая билеты, приходили в цирк, ища там последнюю в жизни радость. Костюк тут же долги отдавал, снова рисковал – опять брал кредиты, и так до бесконечности, лишь бы цирк жил, работал, творил, и его артисты не ходили голодными.

Конезаводы дружно кричали: «Помогите!» Но до лошадей ли теперь – выжить бы!.. Элитные лошади стоили непомерно дорого, шли, в основном, за рубеж, за валюту. Из оставшегося выбирать было практически нечего. Иванова с Грошевым приуныли. Их лошади постарели. Уходили одна за другой. Что-то просить у своего директора, на котором и так лица не было, совестно. Коня, подобного Сармату – их многолетнего любимца, больше не встретилось. Да и обучить остальных, даже способных лошадей, довести их до высочайшего уровня мог только такой берейтор, как Захарыч. Но эпоха старых мастеров ушла, а новые не народились. Многие секреты исчезли вместе со старцами цирка. Эмблема на костюмах и сбруе, где в ромбе буква «С» словно молнией сверху пронизана буквой «И» (Светлана Иванова), потускнела. Гордая «спартаковская» придумка Захарыча все меньше вызывала у зрителей восхищенных эмоций. Номер как-то незаметно стал рядовым. Для московского цирка и для них это было неприемлемо. Пришло понимание завершения карьеры. Какое-то время еще тянули из-за Пашки. Леонид Костюк, видя проблему, помогал, чем мог, не шел на «прямой» разговор. Щадил. Но так долго продолжаться не могло…

Пашка подрос, у него хорошо складывалось с жонглированием. Владимир Комиссаров по-прежнему приходил ежедневно в цирк. Они репетировали. Комиссаров его вел, пока однажды не сказал: «Все, Паша! Больше ни как специалист, ни как режиссер дать тебе ничего не могу. Ты обрел крылья – лети!..» Пришло время Пашке лететь, с легкой руки Комиссарова и всё того же Леонида Костюка, на международный конкурс, где Павел Жарких-2 взял «золото», а родителям устало шагать на седую, словно тусклое серебро, пенсию…

Профессионально работать Пашка начал рано. Дебютировал он сразу на манеже Московского цирка на проспекте Вернадского. Родители к этому шли всю свою творческую жизнь, а жонглер Павел Жарких с этого начал.

– Мама! Дядя Веня! Не слишком ли для меня это легкая дорога? Прямо асфальтированный проспект!

– Вся наша жизнь, сынок, была положена для этой твоей гладкой дороги. Упасть можно и на ровном месте, двигаться стремительно и по кочкам! – Дядя Веня, как всегда, изрек короткую философскую мысль, которая отражала сермяжную цирковую правду, – Все зависит от того, кто идет по ней, и как…

Леонид Костюк после успешного дебюта молодого жонглера назначил тому приличную ставку. В дальнейшем пристально следил за его творческим ростом, организовывал от своего цирка гастроли в других городах. Стал для него в жизни чем-то вроде творческого опекуна. Пашка старался оправдать надежды и не разочаровывать своего руководителя. Однажды тот ему сказал:

– Ты вырос. Скоро начнешь сталкиваться с реалиями этой жизни. Хочу, чтобы ты к ним был готов. Понимал – что происходит вокруг тебя в те или иные минуты жизни. Особенно, когда ты счастлив. Не удивлялся, не задавал потом вопросы: «Как же так?!..»

Запомни, Павел! Успех – это когда ты приобретаешь врагов. Из ниоткуда. Из ничего. Большой успех – это когда ты теряешь друзей. Практически всех и сразу. Остаются только настоящие. И в радости, и в печали. Оглянись, посмотри – есть ли такие?..

Глава шестая

Время – стремительный акробат. Пересекает жизненный круг арены в три прыжка. Не успеешь оглянуться, аплодируешь его уходу за кулисы…

В Москве с деревьев – этих стойких генералов осени – летели золотые эполеты, сбитые вихрями времени и ночными заморозками. Ветер, словно футболист, поддавал потускневшее золото свечой вверх, кружил воронками маленьких грустных смерчей. Наигравшись, бросал под ноги озябших прохожих, которые с хрустом топтали отгулявшее прошлое, уходя в свое странное неизвестное будущее…

Вытянутые прямоугольники людских фигур вразнобой шагали вниз по ступенькам подземного перехода близ «Арбатской». Он их заглатывал и выплевывал на противоположной стороне у «Праги».

Пашка неторопливо шел по Старому Арбату, вглядывался в лица прохожих, в названия старых книг на лотках, в картины и картинки на подрамниках, в лица уличных художников, продавцов сувениров. Он, когда ехал из центра, часто прогуливался этой московской улочкой от «Праги» до МИДа. Переходил по мосту через Москву-реку и по Бережковской шагал к себе домой на Мосфильмовскую. Это был его обычный маршрут. Ему нравилось бродить по московским улицам и переулкам. Исхожено было все. Москва оказалась не таким уж и большим городом, если исключить современные спальные районы. Там всё на одно лицо…

Старый Арбат его волновал особенно. Это была улица-представление, улица-театр, улица-подиум с фланирующими тут фриками, бардами, алкоголиками и прочими романтиками. У всех было что-то индивидуальное, штучное, на чем можно было остановиться взглядом, прицелиться, пофантазировать, придумать рассказ о предположительной жизни того или иного персонажа.

На фонарном столбе, рядом с театром Вахтангова, обхватив ногами чугунный остов, декламировал стихи Бродского какой-то чудак с длинными волосами. По дикции, напористости и отчаянному виду – явно студент театрального вуза. Авось заметит кто-нибудь из вахтанговского руководства, и он окажется в стенах вожделенной Мельпомены. Тут же факир, глотая керосин, пускал изо рта фонтаны огня. У «стены плача» с портретом Виктора Цоя толпились приезжие. Сидя на корточках, в респираторе, на глазах у малочисленных зрителей художник-виртуоз творил свою очередную космическую картину. Вокруг него стоял десяток аэрозольных баллончиков, с которыми он ловко управлялся. Терпко пахло нитрокраской и свободой творчества.

Пашка уже почти дошел до «Смоленки», как вдруг решил сегодня домой пешком не идти, а вернуться на «Арбатскую». Нравилась ему эта станция своей какой-то первозданностью. Словно попадаешь в пятидесятые, а то и раньше. Одна черная табличка «Буфет» на потертой временем дубовой двери в конце перрона чего стоит. Ни на какой другой станции московского метрополитена подобного он не видел. Эти стены помнили многое и многих. Машина времени…

Пашка развернулся у МИДа и неторопливо пошел в обратную сторону, по привычке отмечая много раз