Читать интересную книгу Солнце в зрачках - Евгения Сафонова

Анджей вскинул бровь:

— Мне кажется или в последнее время вы стали менее жизнерадостны, чем в первый день нашего знакомства?

— Может… Хотя нет, не может, — она тряхнула головой. — Я же Полина. Солнечная. А солнце всегда жизнерадостно. Вот с кого надо брать пример.

— У солнца бывают затмения.

— Лишь когда его закрывает чужая тень.

Три.

— Где вы взяли ромашку в августе? — спросил Анджей.

— Это у бабушки надо спросить. Она мне подарила.

— И вы так безжалостно ощипываете бабушкин подарок?

— Бабушка разрешила мне его ощипать.

— Зачем?

— Погадать.

— А, на любовь?

— Конечно. А зачем ещё нужны ромашки?

Два.

— Можно ставить их в вазу. Это гуманнее.

— Гуманнее было бы их не срывать, а раз уж сорвал… Хотя мне кажется, что такая судьба лучше бессмысленного увядания. Эта ромашка всё равно скоро потеряла бы свою красоту. Только осталась бы никому не нужной.

— Любопытная точка зрения.

— Вы думаете, это неправильно, да? Да… Наверное, цветы должны жить.

— Я даже сказать ничего не успел, а вы уже считаете себя неправой.

— Ну, иногда у меня случаются приступы… сомнений.

— Или затмений?

— Может, и так.

Последний лепесток белой снежинкой упал на серость асфальта.

— Всё? — спросила Полина.

— Всё. И что получилось?

— Не любит, — вздохнула она.

— И кто же этот мальчик равнодушный?

Рыжая скомкала стебель в ладони:

— Секрет.

— Секрет так секрет, — смирился Анджей.

Дорога привычно несла вперёд свои машинные воды, изредка притормаживаемая плотинами светофоров.

— У меня ведь тридцать первого день рождения, — сказала Полина, когда они уже вошли в арку.

— Да, я помню.

— Могу я вас кое о чём попросить?

— Ну… да, наверное.

— Подарите мне сказку.

Анджей невесело рассмеялся:

— Вот именно этого, увы, и не могу.

— Почему?

— Вы же поняли, что я перестал писать.

— Я поняла. И хочу, чтобы вы начали заново.

Опять она за своё, подумал Анджей. Поставила себе целью наставить на путь истинный его заблудшую душу?

— Я знаю… мы с вами похожи, — непривычно было слышать в её голосе деликатную осторожность. — Вы же тот, кто отличается от них. Вы остаётесь им, несмотря ни на что — просто забыли об этом. И очень может быть, что это и моё будущее… Я пишу просто так, для себя, и писателем себя не назову. Но если я в один далеко не прекрасный день брошу, то когда-нибудь я обязательно к этому вернусь. Через год или десять лет — неважно.

А я ведь тоже когда-то загадывал, прикидывал да предполагал, да ставил себя на место других, с какой-то едкостью вспомнил Анджей. Откуда ей-то знать? Даже интересно, когда жизнь щёлкнет рыжую по носу так, что и она поймёт — далеко не всегда всё идёт так, как мы предполагаем, а в жизненной ситуации человек крайне редко ведёт себя так, как хотел бы.

— Просто… единожды сотворив новый мир и новую жизнь, невозможно взять и отказаться от этого. Это же не случайно нам даётся. Не напрасно, не впустую. А что мешает вам вспомнить, как вы были писателем? Что мешает вам писать, как когда-то? Быть волшебником, быть… Демиургом?

— Даже пять лет назад всё было бы не так просто, — повторил Анджей свои собственные слова, сказанные две недели назад. Две недели? Как будто вечность прошла. — А сейчас… Я не могу писать, как когда-то. Потому что я не могу жить, как когда-то.

— Пишите по-другому. Но пишите!

Он провёл ладонью по лицу, точно снимая паутину. Устало… Да, раздражения не было. Только усталость.

— Полина, я не могу писать, — слова крупной дробью сыпались в прохладе вечернего воздуха. — Чтобы творить, надо жить. Я — существую.

В её лице он прочёл удивление. Непонимание. Упрямство.

— Да, ещё пять лет назад я смог бы измениться, если бы захотел. Если бы у меня хватило сил преодолеть себя и окружающих. И сломать стену равнодушия между ними и моими… мирами. Это только на словах кажется таким простым. И только в вашем возрасте. Устрица, вы сказали? Ну да… Так вот, чем старше устрица, тем крепче её раковина, как вы понимаете. И тем труднее устрице её ломать.

Он нашарил в кармане ключи.

— Но когда твоя жизнь разделяется на «до» и «после», когда ты твердишь себе, что всё это происходит не с тобой, когда твои чувства атрофируются, когда ты перестаёшь ощущать прикосновение ветра, тепло солнца, вкус хлеба… Да, потом, когда ты понимаешь, что это реальность, всё возвращается. Но совсем другим.

Рыжая смотрела на него, и в её слепых глазах Анджей читал невысказанный вопрос — а как же иначе?

— И Марьгригорьевна, рассказывая вам обо мне, ни разу не упомянула о том, что случилось пять лет назад?

Она мотнула головой.

— Понятно, — он вытащил ключи из кармана и отстранённо покрутил их на пальце. — Хотите знать?

Полина, помедлив, кивнула.

— Я убил свою жену. И ребёнка.

Анджей отвернулся. Не обернувшись, он вошёл в подъезд.

Она его не окликнула.

V

В понедельник Анджей возвращался домой в первом часу. Ночь выдалась по-осеннему холодная, прозрачная, с оставляющим на губах свежий водяной привкус ветром.

У знакомой скамейки Анджей, кажется, ускорил шаг. Даже интересно, приходила ли она сегодня в парк. Наверное, нет. Наверное, поняла, что…

— Полина?!

Ветер гнал ещё редкие кленовые листья ему под ноги, а она шла по дорожке, неслышно, обняв себя руками, зажав тросточку под мышкой, наугад. Она не шла — скользила, словно ступала над асфальтом по этим уже осенним листьям, словно тоже гонимая ветром.

— Полина, сумасшедшая! Что вы здесь делаете в такой час?!

Обернувшись, она пристально взглянула на Анджея.

На него?

— Почему вы меня обманули?

— Что?

— Бабушка рассказала мне об аварии. Это был несчастный случай. Почему вы сказали, что убили их?

Анджей смотрел на её посиневшие губы.

— Как вы выбрались из дома?

— Почему, Анджей? Почему вы вините себя?

— Как вы…

— Хорошо, я скажу! У бабушки проблемы со сном, она принимает снотворное в полдвенадцатого и спит мёртвым сном, а я вполне способна сама открыть дверь. Ваша очередь.

— И сколько вы тут стоите?

— Достаточно, чтобы иметь право ответа на свой вопрос.

Анджей прикрыл глаза.

Темнота. Дождь. Вспышки встречных фар. Пригорок. Её смех. Знакомый писк… Мельком — ядовитая зелень чьей-то куртки, а потом — скулёж тормозов, глухой удар, переворот, и мир летит кувырком, стучит, визжит, бьётся…

Картинки. Как в тех кошмарных снах, которые ему не снятся.

Ведь у него есть другие.

Чтобы он проснулся, задыхаясь, не нужна авария. Лишь бледное лицо в облаке светлых волос, и золото длинных ресниц, и молчаливый взгляд васильковой синевы глаз.

— Почему? — открыв глаза, устало взглянул на рыжую. — Потому что — правда.

— Вы ехали на дачу, было темно, шёл дождь, а девочка перебегала дорогу в неположенном месте! Вы сделали всё, что могли, вас просто занесло! И потом… кювет глубокий… С чего её вообще понесло перебегать ночью через шоссе? Да ещё не посмотрев толком по сторонам! — рыжая говорила горячо, быстро, глотая окончания. Непонятно было, кого больше убеждает — Анджея или себя.

— Возвращалась со дня рождения подружки, из соседнего посёлка. Деревенские девчонки быстро самостоятельными становятся, а той уже двенадцать было. По их меркам взрослая, — Анджей говорил ровно. Чувств от воспоминаний почти не осталось. — А посёлки всего в километре друг от друга, чуть вглубь от дороги, по разные стороны. Я выскочил из-за пригорка. Из-за пригорков машины всегда плохо видно.

— Тогда причём тут вы?

Анджей вскинул глаза. Осеннее небо — не поймёшь, высокое или глубокое…

— У меня зазвонил пейджер.

— И что?

Бесконечно далёкое, и дна не видно…

— В тот момент, когда мы выскакивали из-за пригорка, я читал сообщение.

И лишь звёздный планктон мягко фосфорится в глубине…

— Я отвлёкся. Я мог ударить по тормозам раньше. И тогда, наверное…

— Не надо «наверное». А если нет? Что дал бы какой-то миг? И всё равно… — Полина облизнула пересохшие губы. — Всё равно она виновата. Вас бы в любом случае не осудили. Не надо. Уже ничего не переделаешь.

— И в этом всё и дело.

Анджей с силой пригладил и без того зализанные волосы.

— А знаете, что самое страшное?

Он не смотрел на неё, но знал, что её глаза непонимающе расширились.

— Я не сказал об этом. О пейджере. Никому. Не сказал. Может, шок? Да… Но потом-то не было.

Тишина, когда тебя слушают, особая — почти физическая, ощутимая, как миниатюрная чёрная дыра.

— Изо дня в день я винил себя в этом. Изо дня в день думал, могу ли искупить свою вину. Но в этой вине никому не признался.