Рэнд вышла из российской буржуазии и принадлежала к привилегированному классу. Она родилась в еврейской семье, где говорили по-русски: ее родные имели мало общего с говорившими на идиш грязными, нищими евреями, которые толпами приезжали в Америку, в основном еще до русской революции. Они пересекали Атлантику вынужденно, стремясь выжить, ехали палубными пассажирами на иммигрантских кораблях. Они были суеверны и религиозны. Они терпели, когда их, как скот, прогоняли через приемный пункт на острове Эллис, а потом набивали ими многоквартирные дома, отправляя работать на потогонках или пороховых заводах. В Америке взгляды многих таких иммигрантов становились более радикальными: из-за ужасных условий жизни люди делались социалистами и профсоюзными активистами. Однако подавляющее большинство не интересовалось политикой, они были сосредоточены на работе, семье и религии.
Для Рэнд они были чужими, как марсиане. Она жила политикой, ее не волновала семья, она рано пришла к атеизму. Рэнд приехала в Америку в 1926 году, вскоре после ужесточения иммиграционного законодательства, целью которого было не допускать в страну выходцев из Восточной Европы, таких, как она. Приехала она по студенческой визе, а деньги родителей избавили ее от необходимости делить тяготы путешествия с палубными пассажирами (хотя из документов следует, что она путешествовала вторым классом, а не первым, как утверждают ее поклонники[10]). В Чикаго ее встретили зажиточные родственники, она просрочила свою визу, как и поколения других незваных нелегальных чужестранцев, и мгновенно влюбилась в страну, которая ее отвергала. Рэнд никогда не работала на потогонках или заводах, а потому и не могла проникнуться сочувствием к простым труженикам, а во владельцах фабрик и прочих капиталистах видела не безжалостных эксплуататоров, а героев, строителей и интеллектуальный ресурс общества.
Население Нижнего Ист-Сайда, бедняки левацких взглядов, которые за несколько лет до приезда Рэнд выдвинули в конгрессмены социалиста, вызывали у нее отторжение. Неизвестно, писала ли она о них: если и писала, то ничего не публиковала. Ее героями были бизнесмены, «большие шишки» — люди, похожие на ее отца. Семья Рэнд потеряла все, когда большевики отняли у него дело, и отцовское унижение повлияло на всю жизнь дочери. В попытках американского правительства добиться социально-экономического равенства она видела стремление «принудить» одних людей (таких, как ее отец) помогать другим, менее удачливым.
Все действия государства, которые не нравились Рэнд, она метафорически называла «выстрелами правительственной пушки».[11] Она не признавала необходимости, продиктованной бедностью, она не знала нужды — наверное, потому, что у нее имелись богатые родственники, всегда готовые прийти на помощь (например, когда ей нужно было сделать аборт).[12] Бессердечие и уверенность, что все кругом — ее должники, были свойственны Рэнд до конца жизни, ими же проникнута и ее идеология.
Я рос рядом с эмигрантами из России, которые ненавидели свою родину так же сильно, как ненавидела ее Рэнд. И хотя в характерах всех этих людей мне видится некое сходство (то были не самые милые люди на свете), им пришлось перенести страдания, не ведомые Рэнд. Российские эмигранты, которых я знал лично, не имели больших талантов и им не сопутствовала удача. Они не стали сценаристами, им не посчастливилось познакомиться с Сесилем де Миллем. Они были простыми рабочими. А если даже и становились «предпринимателями» (портными или сапожниками), то лишь потому, что плохое знание английского языка не позволяло им получить более высокооплачиваемую работу.
Роман «Атлант расправил плечи» был им настолько же чужд, как и мне, — чужд, как сочинения Элдриджа Кливера, который в отличие от Рэнд входил в список обязательного чтения для студентов городского колледжа Нью-Йорка. Да, мне довелось встречать российских эмигрантов-капиталистов: то были измученные работой лавочники, ворчливые таксисты и наркоторговцы со Сто тридцать пятой улицы. Рэнд полагала, что свободный, нерегулируемый рынок станет главным организующим центром свободного общества. Для меня же олицетворением свободного нерегулируемого рынка был Бенни-Жулик, торговец из фруктовой палатки, что стояла перед лавкой мясника на Кингсбридж-роуд. Бенни то и дело выкрикивал с пронзительным еврейским акцентом: «Подходи-покупай! Дыни медовые!» — подсовывая в сумки гнилье и норовя B*censored*Tb покупателю десяток вместо дюжины.
Дух этого человека доплыл с окраины до Уоллстрит. Вместо Бенни — Жулика, ставшего для меня архетипом капиталиста, появилась новая череда образов: респектабельные финансовые фирмы, которые обирают клиентов; грюндеры и гангстеры, которые сбывают облигации; менеджеры хедж-фондов, которые играют на рынке акций с таким же знанием дела, с каким Абадаба Берман манипулировал с тотализаторами на скачках, обеспечивая прибыль голландцу Шульцу. В прежнее время, не имея возможности получить образование, они бы стали букмекерами или торговали бы наркотиками. И вот, вместо краснолицего Бенни в заляпанной майке появился достопочтенный брокер Берни Мэдофф, который продает ценные бумаги на электронных торгах и носит белье с монограммой. Однако оба они сливаются для меня в одно целое — мелкая сошка и большая шишка.
В 1960-е слава Айн Рэнд померкла. Ее идеи потеряли свое значение. Тот ужас, который она наводила на обозревателей и журнальных писак, сменился высокомерной снисходительностью. Серьезных критиков у Рэнд было мало, и на них никто не обращал внимания — возможно, справедливо. К чему суетиться из-за столь неприятной особы? Штудируя письменные выступления за и против Айн Рэнд, я был поражен тем, как мало критических разборов ее философии написано не либертарианцами и не объективистами. Одним из первых и, наверное, лучших критиков Рэнд, был известный психоаналитик доктор Альберт Эллис. Среди его многочисленных трудов отыскался небольшой томик 1968 года, переизданный в 2006-м, где детально исследуется объективизм. Эта книга стала первой звездой в кромешной темноте, но осталась в целом незамеченной.[13] Эллис умер в 2007 году, а самый знаменитый враг Рэнд из числа правых, Билл Бакли, скончался годом позже. Складывается впечатление, что Рэнд, умершая более двадцати пяти лет назад, пережила своих оппонентов.
После 2008 года средства массовой информации отмечают рост интереса к Айн Рэнд, но для них она по-прежнему остается фигурой нелепой. Журнал «The New Yorker» опубликовал в апреле 2009 года заметку, где в весьма снисходительном тоне рассказывалось о ежемесячных встречах поклонников Рэнд на Манхэттене. Поклонники эти характеризовались как забавные чудаки.[14] Заметка написана в таком тоне, что читатель теряется: презрение авторов к героине столь очевидно, что нет смысла открыто выражать его. Точно так же можно было бы рассказать о встречах неонацистов или безумцев, утверждающих, что Земля — плоская. Большинству естественных врагов Рэнд, особенно из числа левых, казалось, что полемизировать с нею не стоит труда. Ее попросту не замечали, порой осмеивали, от ее объективизма отмахивались, считая его чем-то вроде радикальной версии либертарианства.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});