Дуня отошла.
— Погодите. Я вас проведу через окопы. Ну, работайте, — обернулся к старшине, — да скорее кончайте. В ноль пятнадцать всех лишних — назад в окопы! Тягачи я встречу в хуторе сам, укажу им проход…
Старшина, сняв пилотку, скребя затылок, долго глядел в ту сторону, где скрылись в темноте Дорохин и Дуня.
— Товарищ лейтенант! А может, я пойду тягачи встречать? — сказал он негромко, сделав несколько шагов вслед им. Но Дорохин уже не мог его услышать.
От луговой сырости, от молодой травы, от раннего апрельского первоцветья воздух был душный, пряный, хмельной. В камышах у берегов Миуса крякали дикие утки. Испуганно попискивали встревоженные выдрой кулички. На плесе била щука. В хуторе, в садах, заливались соловьи.
…Лошади были привязаны вожжами к сломанному сухому дереву на улице. Снарядом срезало начисто верхушку, остался только ствол, голый, без сучьев. Уставшие за день работы в борозде лошади, понурившись, дремали. То у той, то у другой вдруг подкашивалась нога в колене и морда чуть не касалась губами земли. В хуторе было тихо, безлюдно. Во дворах чернели развалины хат. Кое-где среди развалин торчали, как памятники на кладбище, уцелевшие дымоходы на печах. Сады цвели.
Дорохин с трудом распутал вожжи.
— Каким-то бабьим узлом завязано…
— Да это им тут не стоялось без меня, рвались, запутали.
— Куда им рваться!.. Ну, поедешь домой?
Подсадил девушку в повозку. Кинул ей конец вожжей, зашел наперед, поправил уздечки, выдернул у одной лошади из челки репей. Держась за грядку, пошел рядом. Лошади шли шагом.
За хутором, на развилке двух дорог, — одна дорога была широкая, накатанная, по ней ночами подвозили боеприпасы на передовую, другая узенькая, проселочная, — Дуня придержала лошадей.
— Мне домой — направо. Вот по этой дорожке, в балку. Домой… Когда мы теперь наш хутор заново отстроим?.. Харитон Акимыч говорил: у вас на Кубани нет ни матери, ни жены. Вам же все равно. Приезжайте после войны к нам жить, товарищ лейтенант!
— У меня на Кубани невеста…
— Невеста? — Шевельнула вожжами, лошади пошли. — Ждет вас?
— Не знаю. Писем не получал… Этот серый сейчас захромал или это у него давно?
— Раненный был в ногу. Зажило, а хромает. Теперь так и останется.
Дорохин на ходу свернул папиросу, закурил.
— Куда ж это вы решили меня проводить? До самой каменоломни?
— Вон до того белого кустика.
— То — слива, дичка. Кто-то семечко уронил, выросло. Цветет одна, при дороге… А я мечтала: вот бы хорошо, если б вы у нас остались! Вы нас от немцев освободили, вам тут и жить! Мы бы вас уважали, дом хороший построили бы!
— Наше солдатское дело такое, Дуня, — далеко наперед нельзя загадывать. Не знаем, что с нами завтра будет, кто из нас до конца войны доживет…
— А приехали бы?
— Вот что дома — не знаю. Не пишут мне…
У белой, в цвету, будто обсыпанной снегом, сливы-дички Дуня остановила лошадей.
— Киньте цигарку!
Дорохин в две глубокие затяжки докурил папиросу, кинул.
Взяв вожжи в правую руку, Дуня склонилась через грядку, сильно, до боли, обняла левой рукой Дорохина за шею, жарко поцеловала в губы… Дорохин чуть не задохнулся невыпущенным из легких дымом… Засмеялась, хотела сразу — по лошадям и удрать. Но не тут-то было. Обшлаг рукава кофточки зацепился на плече Дорохина за пряжку ремня планшетки.
— Ой! — смущенно, тихо вскрикнула Дуня.
Пришлось еще склониться к нему, чтобы отцепить рукав. И еще раз поцеловала его.
— Кубань далеко! Не обидится ваша невеста. Не увидит!
Привстала на колени, дернула вожжами, свистнула. Лошади тронули шагом.
— На моих рысаках не ускачешь.
Опять засмеялась, хлестнула кнутом. Рослые, худые одры раскачались, побежали крупной верблюжьей рысью. Повозка загремела по каменистому дну балки…
Дорохин покрутил головой, пробормотал ошалело: «Ну и ну!», поднял с земли пилотку и не успевший погаснуть окурок, жадно, обжигая пальцы, затянулся. Стоял на дороге, пока светлое пятнышко Дуниной кофточки не исчезло в темноте. Повторил, улыбаясь: «Ну и ну!» — и побрел назад в хутор, оглядываясь и прислушиваясь к цокоту колес в балке…
Когда тягачи подошли к берегу Миуса — уже гудело по всему фронту. Немецкие батареи били беглым огнем, вспышки орудийных выстрелов по ту сторону луга за бугром полыхали, как зарницы. Немцы били пока что не по хутору Южному, а вправо, по селу Теплому, — видимо, там почудилось им наибольшее скопление «танков».
Дорохин, посвечивая фонариком, указывал дорогу.
— Держи за мною!
Отвел один тягач подальше от берега, вторую и третью машины развернул в затылок первой.
— Это ж кого мы будем на хозяйство становить? — спросил один водитель тягача. — Кто здесь старший?
— Вот председатель колхоза, — указал Дорохин на Харитона Акимыча.
Старик был уже на берегу, оделся. В воде возился один Головенко.
— Этот дед?.. Магарыч будет, председатель?
— Понимаешь, товарищ, какое положение, — гастроном еще не открыли в хуторе. Со дня на день ожидаем — доштукатурят потолки, люстры повесят, прилавки покрасят, навезут коньяку, шампанского…
— Я не про сегодня спрашиваю. После войны приедем — угостишь?
— Об чем вопрос? Пир горой закатим!
Водители сцепили машины кусками стального плетеного троса.
— Кто там — пройдет вдвое? — спросил Дорохин Головенко.
— Пройдет… Давайте конец, — отозвался замерзающий в реке тракторист.
— Держи!
— Пробуем, что ли, товарищ лейтенант? — спросил, усаживаясь в кабину, водитель головной машины. — Нам тут долго нельзя маячить. Приказано курсировать туда-сюда.
— Пробуйте. Бородач, завязал?
Головенко пускал пузыри, нырял.
— Ух, глубоко! Киньте мне болт с гайкой. Тут петля, на болт возьму…
— Я вылез, товарищ лейтенант, — сказал Харитон Акимыч. — Невтерпеж! Ему все же не так холодно — у него одна нога деревянная.
— Эй, браток, довольно тебе нырять! Трогаем? А?
— Все… Готово!
Харитон Акимыч перекрестился:
— Господи благослови!
— А ты, дед, оказывается, религиозный, — сказал Дорохин.
— Какое религиозный! Десять лет не говел. Так, прибегаю в крайнем случае…
Моторы взревели. Уже нельзя было разговаривать обыкновенным голосом, нужно было кричать.
— Кузьма! — закричал Харитон Акимыч. — Греби прочь! Трактор вытащили — тракториста задавим!
Видно, все же крепко засосало речным илом за полтора года «утопленника» — три гусеничных шестидесятисильных тягача буксовали на месте, трос натянулся, как струна, а груз в воде не подавался.
— Стой! — закричал Дорохин. — Так не пойдет. Недружно берете. Давайте по сигналу, на фонарик, разом! Смотрите все сюда. Зеленый цвет: «Приготовились!», красный: «Взяли!»
Сто восемьдесят лошадиных сил рванули разом. Что-то тронулось, забурлило в воде.
— Идет! Давай, давай!..
Моторы ревели на полном газу. Тягачи буксовали… Лопнул трос… В хуторе, в садах, разорвался первый снаряд, пущенный немцами в эту сторону.
— Перелет… Ныряй, Кузьма! — сказал Дорохин. — Вчетверо пройдет?
— Пройдет, — содрогаясь всем телом, полез в воду Головенко. — Надо было сразу вчетверо…
Второй, третий снаряды легли на лугу, но в стороне, метрах в двухстах.
— Вслепую бьет, наугад, — сказал старшина. — Не видит нас.
Бух!.. Снаряд упал в реку, разорвался, взметнулся большой столб воды и грязи. Головенко нырнул, долго не показывался на поверхности.
— Эй, дядя! — закричал ему один водитель. — Ты не ныряй, когда в воду снаряд упадет. Оглушат тебя, как сома!
— Не обращай внимания! — крикнул Дорохин. — Это они воду подогревают, чтоб тебе теплее было. Крепи получше! Все? По местам! Приготовились! Переключил глазок фонарика на красный цвет. — Взяли!..
Из взбаламученной, черной, чуть поблескивавшей рябью при вспышках ракет воды показались сначала труба воздухоочистителя, потом радиатор и топливный бак, облепленные водорослями.
— Идет, идет…
Трактор выполз на берег, весь в тине, водорослях — чудо морское.
— Вытащили голубчика! — закричал Харитон Акимыч.
— Вытащили! — прыгал на деревяшке вокруг трактора Головенко. — Я боялся — порвем ось или кронштейн.
Дорохин шел рядом с влекомым на буксире трактором, не обращая внимания на комья грязи, срывавшиеся с колес, щупал его мокрые, облепленные тиной бока, обрывал с них водоросли. Хотел что-то крикнуть подбежавшему Харитону Акимычу — сорвался голос. Молча потрепал старика за плечо…
Немецкие наблюдатели скорректировали огонь по шуму моторов. Снаряды и мины стали ложиться ближе. Одна мина с резким, противным свистом шлепнулась в грязь метрах в пяти. Дорохин упал на землю, увлекая за собой старика… Мина не разорвалась.