выше всякого сострадания.
Торсен почувствовал, что ему трудно сдержать себя. Взволнованным голосом отвечал он ольдермену:
— Если уж так судить, господин ольдермен, то пусть же суд Ганзейского союза не останавливается на полпути, пусть он судит меня по всей справедливости! Ганзейцы 14 июня прошедшего года вновь заключили мир с жителями города Брюгге, что уже и заранее можно было предвидеть, так как фламандцы и немецкие купцы не могут долго жить в разрыве. Ганзейская складочная контора вновь вернулась в столицу Фландрии, и всякие враждебные отношения прекратились. Почему же я один исключён из этого примирения? Это ли пресловутая справедливость Ганзы?
— Вы явились ко мне в качестве просителя, — произнёс ольдермен спокойным и твёрдым голосом, — а просителю неприлично вести речь, подобную вашей. Ганза имеет полное право заключить мир с враждебной страной, не навязывая себе на руки обязательства уничтожить карательные постановления против своих членов, вызванные отношениями этих членов к враждебной стране до примирения с нею. Если бы мы так стали поступать, то наши законы потеряли бы всякое значение и явились бы пугалом, которым можно было бы разве что пугать детей, а уж никак не взрослых. Или вы думаете, что члены нашего союза стали бы относиться с уважением к нашим суровым законоположениям, если бы при каждой перемене обстоятельств могли рассчитывать на послабление или на отмену постановлений? Нет, господин Кнут Торсен, право должно оставаться правом, и, если бы вы даже были моим сыном, я не изменил бы ни одного слова в моей речи. Легко может быть, что Ганза вас и вновь примет в состав своих членов, если вы изволите обратиться к ней с нижайшею просьбою.
— Я ничего не желаю более, как только получить обратно моё законное достояние, — гордо возразил датчанин. — Если бы я этого мог добиться, то просуществовал бы и без помощи Ганзы.
— Вы вольны поступать, как вам вздумается, — сказал ольдермен тоном холодной учтивости, поднимаясь со своего места и тем самым указывая, что аудиенция окончена.
— Одно слово, замолвленное вами в мою пользу, г-н Тидеман, — решился добавить датчанин с волнением в голосе, — и Ганза, конечно, помилует меня.
— Я тем менее чувствую в себе к этому склонности, — сказал ольдермен, — что и сам настаиваю на строгом применении наших законов. Вашим дурным положением вы обязаны себе самому; ведь что посеешь, то и пожнёшь.
— Хорошо вам это говорить, — злобно отвечал ему Торсен, — когда вы сумели прибрать к рукам такое поле, на котором каждое зерно даёт всходы!
Ольдермен слегка дрогнул, но тотчас овладел собою и замер на месте.
— Всему свету известны, — горячо продолжал датчанин, — те великие заслуги, которыми вы сумели приобрести себе расположение короля Эдуарда. Вы пользуетесь затруднительными обстоятельствами бедного короля, чтобы обогащать себя различными способами! Уж, видно, плохи были его дела, когда он мог предоставить вам на откуп подать, которую нижненемецкие купцы должны платить за каждый тюк британской шерсти. Немудрено вам проповедовать о справедливости, когда вы так близко подсели к казённому пирогу! Но я вам попомню вашу суровость, да и не вам одному, а всей Ганзе; я...
Резкий, дребезжащий звук звонка прервал плавную речь Торсена. По знаку, данному ольдерменом, несколько слуг разом явилось в помещение думы. Тидеман повелительным жестом указал им на датчанина и на дверь. Несколько дюжих рук разом подхватили датчанина и повлекли его к выходу. Немного спустя он уж очутился за порогом одной из боковых калиток «Стального двора», и калитка тотчас за ним и захлопнулась.
Торсен судорожно стиснул кулаки и произнёс страшное проклятие. Затем он оглянулся кругом; переулок, в котором он очутился, был ему незнаком. Он подозвал к себе мальчика, который, судя по конькам из бычьей кости, возвращался с катания на льду. От него узнал Торсен, что он находится в одной из улочек, примыкающих к Даугэтской улице. Добравшись до этой улицы, он уже без малейшего затруднения вышел к тому месту на улице Темзы, где ожидал его Нильс, невдалеке от главного входа в Ганзейский двор.
Несчастье сблизило этих двоих людей совершенно различного закала и сделало их неразлучными друзьями. Благодаря высокомерию своей дочери Христины Нильс должен был много переносить неприятностей в Визби. Большая часть его заказчиков покинула его, так что он, наконец, вынужден был отпустить всех своих рабочих. Несмотря на эти неудачи, Нильс всё же обладал небольшим капиталом, половину которого он и ссудил находившемуся в тяжкой нужде Кнуту Торсену, в том твёрдом убеждении, что тот рано или поздно опять-таки будет принят ганзейцами в их торговую общину. Зная щедрость своего земляка, он рассчитывал получить от него богатое вознаграждение за оказанную ему услугу. Однако же Нильс совсем упал духом, услыхав от Торсена о печальном исходе его аудиенции на Ганзейском торговом дворе. Сообразно своему настроению, Нильс уже готов был обрушиться на Торсена со своими жалобами и упрёками, но тот, как человек тонко воспитанный, сумел внушить ремесленнику должное уважение.
Торсен хотел было направиться к той таверне, в которую они заходили с Нильсом, но Нильс сказал:
— Наши молодцы отправились далее, к Ньюгейту, хлебнуть сладенького винца в одной тамошней таверне, потому их в нынешний праздник жиденьким пивцом не удовольствуешь. Они приказали мне сказать вам, чтобы мы их там разыскали. В Ньюгейте всего-то и есть один винный погреб, который нетрудно узнать по длинному железному шесту с зелёным кустом, который выдвигается чуть не на середину улицы. А вы разве хотите воспользоваться помощью этих ребят?
— Во всяком случае, — мрачно отвечал Торсен, — я хочу отомстить и здешним ганзейцам, и тем, что в Визби и в Любеке, — добавил он, скрежеща зубами.
И они пошли по лабиринту улиц и улочек, через обширную площадь, посреди которой возвышался готический собор св. Павла, и затем свернули в улицу, которая вела к Ньюгейту, знаменитой тюрьме, построенной ещё в XII веке. В задушевной и тайной беседе, которая, однако же, вследствие сильного их возбуждения, нередко становилась и очень громкой, и очень внятной, Торсен и Нильс составили план своего мщения; то быстро шагая, то приостанавливаясь для своей беседы, они поравнялись, наконец, и с длинным монастырским зданием «серых братьев» францисканского ордена, который пользовался в Лондоне большим уважением и был в дружественных отношениях с остерлингами.
— Прежде всего, мы здесь отомстим ганзейцам! — сказал Торсен, останавливаясь под одним из многочисленных окон обители и обращаясь к своему спутнику, — а там