вам читаю свои стихи… И вы не в состоянии дослушать… не перебивать?! Да вы знаете, если я сейчас толпу окликну и прочту ей свои стихи… Вы знаете, что будет?! Ведь вы… раскаетесь…
Дрожащими руками, Мэри уложила назад в сумку, большую картонную табличку с надписью, которую я лишь теперь прочла:
Все сборы пойдут на издание книги стихов:
«Замечательная жизнь одной женщины».
– Пошли отсюда, чуть не плача сказала она мне.
Лицо Мэри было взволнованным и красным. Было жаль ее. Но кто ж читает стихи на улице? Да еще на Брайтоне. Однако опыт не учил Мэри.
– Пошли, там есть скверик, где в основном американцы собираются, – сказала она. Для русских разве можно что-то читать? Америка-а-анцы (!) – не поймут? Я уверяю тебя, они все поймут! Ну и что, что я буду читать по-русски? Воистину гениальное люди чувствуют, даже не понимая.
– Hey! People! – снова стала кричать нараспев неугомонная Мэри, – I would like to have your attention. I would like to read my poetry for you! Listen people! Listen![7]
Кто может остановить меня в моем полете!..
Никто не останавливался. Люди оглядывались с выражением странного любопытства, как на что-то дикое и непонятное, затем отворачивались и проходили мимо.
А она все стояла, размахивая руками, громкая, страстная, не замечающая или не понимающая выражения лиц, оборачивающихся к ней.
Я стояла неподалеку, и мне было стыдно. Бросить Мэри здесь одну и уйти, я тоже не могла. Вы думаете, Мэри расстроилась из-за того, что американцы ее не слушали? Начитавшись вволю своих стихов, она подошла ко мне, уставшая и счастливая.
– Ты видела?! Нет, ну ты – видела? – радостно говорила она, словно она актриса, только что прибежавшая со сцены, где ей зрители устроили овацию. Американцы – это же совсем другое дело! Это же культурный, воспитанный народ! Даже на русском языке они поняли мои стихи! Они поняли! – Мэри была счастлива.
Этот день я убила в ее обществе. Больше я никогда не встречалась с поэтом Мэри, имя которой, как знать, может быть, мы еще услышим.
* * *
По этому же объявлению позвонил мне Гена, художник. Вернее, бывший художник, несмотря на то что ему было всего 22 года. Он показался мне интеллигентным, и я решила встретиться с ним. В Америке практически у каждого молодого человека есть машина, а у Гены не было.
– Я практикую усмирение своей плоти, нарочно не даю своему телу комфорта! – объяснил Гена то, что пришел на встречу со мной пешком.
Мы встретились на бордвоке, на Брайтоне.
– Я не сразу поняла, о чем он говорит.
– Я обрел в Америке высший смысл жизни! – заявил мне Гена.
– Да? – заинтересовалась я. – Какой смысл?
– Джапа медитация: тот обретет счастье, кто освободится от всех мирских желаний, а следовательно, и от тревог.
– То есть как?
– Я уже научился спать на твердых досках, я могу уже не есть почти два дня. Я медитирую… с этим у меня не так хорошо: максимум, что я могу выдержать, это восемь-девять часов.
– Девять часов медитации?! – с ужасом спросила я. А сколько бы ты хотел выдержать?
– Был один великий мудрец – Шива. Он мог сидеть неделями в шалаше и, не отрываясь смотреть на стену. Ему явилась истина! А другой индийский гуру смотрел на солнце до тех пор, пока не ослеп, но был рад этому обстоятельству, потому что предметы материального мира перестали отвлекать его и он мог лучше концентрироваться на высших мыслях. Это не слепота, а прозрение на самом деле.
То, что проповедовал Гена, было интересно мне, но я была так далека от усмирения плоти и освобождения от всех мирских тревог. Как можно, находясь в материальном теле, объявить бойкот ему?! Как можно – жить в материальном мире и быть свободной от мирских тревог?! Нет, Гена, медитируй-ка ты без меня. На прощание я, как всегда, спросила его, почему он уехал из Союза?
– Лживая страна, этот твой Союз!
– Почему лживая?
– Они внушили мне в Союзе, что я должен стать художником, потому что «жизнь коротка, а искусство вечно»!
– Ну и что? Что в этом плохого?
– Так они ж меня обманули! Сейчас, когда я уже приблизился к максимальному высвобождению от всего суетного, я понял, как меня там обманули! Когда я очищусь совсем, я приближусь к Богу! В этом – настоящая истина. А искусство… зачем рисовать то, чего вокруг полно? Я что, лучше нарисую, чем вот это, настоящее? – он показал на песок, на небо. – Или рисовать, чтобы мне денег дали? Или, чтобы я мог утолить свое эго?
– А как ты вообще дошел до этих своих истин? Там или здесь?
– Здесь, конечно! Там все это строго запрещалось. Мои родители увезли меня, когда я был желторотым щенком, мне было восемнадцать. Здесь я пришел в специальную школу. Там я встретил своего учителя. Эта встреча открыла мне на все глаза. Я переродился. Если ты сможешь услышать, что я тебе говорю, ты тоже переродишься! Тебе сразу станет легко жить! У тебя не будет никаких депрессий. Давай будем повторять с тобой имя Господа! Повторение имени Господа оказывает очистительное влияние. Тебе нужно очищаться… от всего мирского, суетного… Ты увидишь, как все изменится!..
* * *
– Привет! – голос глубокий, приятный.
– Привет.
– Я звоню по объявлению. Меня зовут Ихгорь.
– Очень приятно.
– Я во всем соответствую описанию в хгазете.
– Неужели вы творческий человек?!
– Да. Я барабанщик. Я ихграл в ансамбле, на свадьбах в Союзе.
– А-а-а…
– Мне двадцать три хгода, я в твоей возрастной катехгории, за исключением одной проблемы: я хгомосексуалист.
– И что? Что это такое?
– Ну, ладно… Кончай притворяться… Ты не знаешь, что такое хгомосексуалист?!
– А мы, что уже на «ты» перешли?
– Кончай притворяться. Ладно, можешь считать, что я пошутил.
– Ну и все-таки… что значит «гомосексуалист»?
– Ты серьезно не знаешь?! Вот это дает! Ну это, когда два мужика, хе-хе, любят друхг друхга в задницу, гы-гы-гы.
– Как? Это как понять?
– Ну трахают друхг друхга в задницу. Понимаешь?
– Нет. Что ты имеешь в виду? Говори нормально, а не иносказаниями.
– А я и хговорю нормально. Любят друхг друхга в жопу! Как тебе еще сказать? Я тебя как-нибудь повезу в хгомосексуальный клуб, сама увидишь, может, поймешь. Короче! Не хгомосексуалист я. Это была шутка. Но звоню я тебе с интересным предложением.
– С каким?
– Давай сделаем фиктивный брак. Ты выйдешь за меня замуж, я получу американские документы, заплачу тебе пять штук. Идет?
– Пять чего?
– Ты не