Магога чуть не сбил рулевой колонкой кинувшемуся ему навстречу солдата дружеской армии с лицом тёмным, как голенище кирзового сапога, и раскрытыми то ли для братских объятий, то ли, загораживая дорогу, руками.
Двое других, видя на мотоцикле советских бойцов, продолжали стоять за шлагбаумом, спокойно лузгая, может, семечки, а, может, калёные на огне земляные орешки арахиса.
– Парол! – крикнул тот, с тёмным лицом и распахнутыми руками труднопроизносимое слово.
– Сим-Сим, твою мать! – злобно оскалясь, соскочил с заднего сидения Гога и сдёрнул шерстяное, в крупную жёлтую клетку одеяло с лица своего командира, лейтенанта советских десантных войск, Витька, мальчишку с тамбовской рабочей окраины.
Охранники, бросив грызть орешки, с любопытством окружили коляску, и заталдыкав о чём-то между собой, засмеялись.
Но смех быстро оборвался.
Огненная метелка, выскочившая из ствола у Магоги, разом подмела этих смехачей в одну кучу.
Они, наверное, и до сих пор смеются перед престолом Аллаха…
Караульная рота под командованием всё того же Холдыбека, на автоматные очереди поднятая по тревоге, зафиксировала нападение на блокпост охраны аэродрома душманской банды. Банда была отброшена и рассеяна, унося своих погибших и раненых единоверцев в одним им ведомые щели и закоулки.
Вернувшиеся с боевого задания Гога с Магогой были награждены боевыми орденами и ценными подарками за героизм, проявленный при защите мирных дехкан того кишлака, на который сделала нападение зверская орда обкуренных гашишем мародеров.
14
Служить бы ребятам ещё, как медным котелкам, разбивать бы им подошвы солдатских сапог, обучаясь строевому шагу на бетонных плацах военных городков, как их погодки в благословенном тогдашнем Союзе, да война эта проклятая забрала тело и душу, и воевали они, скобля подошвами, каменистые кручи Гиндукуша, и вычёсывали из чахлой растительности врагов афганского народа, который, народ этот, сам не в состоянии постичь – где друг-кунак, а где – шайтан-вражина.
А на войне, как на войне!
И стали забывать командиры о строевой подготовке, и железо воинского устава свободно процеживалось сквозь обожженные пороховой гарью пальцы.
Даже у майора по кличке «Халдыбек», который после строевого смотра высокого начальства из Москвы сразу стал капитаном, строгий строевой устав тоже, слава Богу, превращался в пластилин, из которого можно было слепить всё, что подсказывала боевая обстановка. Штабное начальство далеко, а смерть – вот она, только подними голову!
Горные дороги и тропы извилисты и обманчивы – идёшь вперёд, а оказываешься позади того места, откуда вышел.
Вроде отфильтровали горную гряду, зачистили, кого могли, отшлифовали подошвами кручу, карабкаясь наподобие козлов-архаров по каменьям, и ничего приметного не заметили.
Спускаясь в долину, расслабились. Да невзначай попали в засаду. Хлещут со всех сторон свинцовые струи, а откуда – сразу и не поймёшь.
Хитёр бывший майор Халдыбек, а полевой командир, тот самый, – Саббах Мухамеддинов, хитрее и коварнее: – «Аллах Акбар!». Велик Аллах. Велик гнев его…
Рассыпались интернационалисты во главе с Халдыбеком горохом по ущелью, кто ещё на ногах держался. Залегли, – как упали. А, где упали, там уже не встать…
Гога, отбросив, теперь уже бесполезный Калашников, резко перевернулся на спину; в нём взбунтовалась мускулистая жажда жизни – всаживать и всаживать до скончания веков свинцовые окатыши в кричащие злые морды бегущие со всех сторон без конца и без края. Вот они уже совсем рядом чумазые и бородатые с жёлтыми оскалами зубов.
Последняя… Заветная захоронка… Дорогая, как девичий локон, зашитый у самого сердца в нагрудном кармане гимнастёрки… Вот она, та, которая – на всякий случай… Ребристые бока её хранят тепло молодого тела. Кольцо от себя!.. Прости меня, мама!
Николая Рогова со школьных лет кликали – Гога! Трудно давалась Коле раскатистое «ррр». Вот и называл он всегда свою фамилию – вместо Рогов, никому непонятным – Гогов. Ну, раз ты – Гогов, то кличка «Гога» будет тебе в самый раз. Изволь принимать и не обижайся! Николай Рогов и не обижался. Сам умел припечатывать клички, как штемпеля в паспорте – не отскребёшь…
Разбросало Гогу вперемежку с чумазыми и бородатыми ошмётками по камням, и душа его, освободившись из грудной клетки, унеслась в свободном парении к горнему престолу, туда, где оставлено место для каждого христианина…
Стылым, безрадостным утром в морозном Красноярске, опрокинется мать навзничь, забьётся, заплещется на полу белорыбицей, и никто не сможет утереть слезы её, кроме Господней ладони… «Твори, Бог, волю свою!»
Анатолий Магнолин, детдомовец и пэтэушник до службы в армии никакой клички не имевший; то ли собратья обидное прозвище ему боялись давать, с опаской поглядывая на его увесистые кулаки, то ли никакие прозвища не хотели к Магнолину лепиться.
Вообще-то у него была кличка на всё время – Магнолин, которая теперь служила ему фамилией. Завёрнутого в шёлковую косыночку младенца обнаружила сердобольная нянечка под развесистой магнолией в своём детском интернате. Вот воспитатели и записали его – чей? – Магнолин! Чей же ещё? И дали имя по святцам – Анатолий.
В Армию Толя Магнолин ушёл сразу же после выпуска из Краснодарского ПТУ, где он учился на монтажника стальных конструкций, в дальнейшем – верхолаза. Все монтажники стальных конструкций выше четвёртого разряда – верхолазы, а Магнолин пока имел только третий разряд. Но он бы мог иметь и пятый, и шестой и даже выучиться на мастера, если бы не Саббах Мухамеддинов, полевой командир пуштунского ополчения перехитривший его командира, разжалованного до капитана, майора Халдыбека.
В армии кличка «Магога» пристала к рядовому Магнолину, только благодаря тесной дружбе с Гогой, рядовым Николаем Роговым. Да так прикипела эта библейская кличка, что её не отодрать, как запёкшуюся кровью солдатскую гимнастёрку с рваной раны…
Крепкие нервы у Анатолия Магнолина: расстреляв последний магазин патронов, он, примкнув к автомату штык-нож, пошёл на ревущих моджахедов в рукопашную, но, один из бородачей воровским приёмом сзади полоснул отчаянного солдата кривым азиатским ножом по горлу, выпустив его душу вместе с кровавой пеной наружу.
Последнее, что видел Магога в этом мире, – позор своего командира, который с поднятыми руками встал из-за освещённого закатным солнцем лысого валуна. «Эх, Холдыбек ты, Холдыбек!» – только и подумал он, как горло невыносимо обожгло крутым кипятком и всё померкло.
Душа Магоги и до сих пор парит над Гиндукушем в ожидании своего омовения горючими слезами. Но кто оплачет в этом мире сиротскую душу рядового Анатолия Магнолина? Так и кружит русская душа эта вместе с горными орлами в горячем небе Афганистана.
Эпилог
Офицер Советской Армии с крестьянской фамилией Земцов, ныне инструктор диверсионного взрывного дела в отряде Саббаха Мухамеддинов за свои знания имел нескрываемое уважение самого Саббаха, таджика по национальности, и пуштуна по коварности и жестокости.
С кадрами грамотных бойцов в отряде Мухамеддинова было так просторно, что бывший враг всегда мог пригодиться для святого дела борьбы с умными шурави их же оружием.
Саббах знал – хорошо готовят в советских военных академиях, так хорошо, что один из его бойцов попытавшийся перерезать в запале горло пленённому офицеру, получил удар в зубы от самого Мухамеддинова.
Холдыбек – кличка, а фамилия офицера верная, Земцов, организовал обучение по всем правилам военного искусства, с выходом на полевые практические занятия.
И вот однажды при получении боеприпасов для сдачи экзамена на подрывника Холдыбек сам распоряжался, какой вид взрывчатки полагается тому или другому боевику.
В это время в складском помещении находилось около сотня «курсантов» и даже сам Саббах, окружённый всяческими почестями своих подчинённых, здесь вальяжно пил горячий шербет, развалясь на персидском диване, принесённом сюда специально для него нукерами.
Самое время и место для подрыва. Другого такого случая может и не быть. Дорог час, дороже не бывает…
Как удалось бывшему майору Советской Армии, теперь инструктору у самого Мухамеддинова, вместе с отрядом головорезов взорвать себя и склад с боеприпасами, ныне никто не узнает. То дела минувших дней, и загадок у новой России появилось больше, чем могло бы быть ответов, поэтому и мучается душа русского героя-офицера и не находит себе покоя.
Когда б имел златыя горы…
Памяти Фомичёвой Евдокии Петровне
Господи, скорее бы заходило солнце! Сумел бы тогда Петр Петрович, крадучись, овражками выбраться из села, а там, глядишь, залег бы, укрылся во ржи, и поминай, как звали. Ночью – другое дело! Ночью конечно…