Читать интересную книгу Я вас жду - Михаил Шмушкевич

Мне потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Меня трясло, сердце колотилось, под левой лопаткой разлилась жгучая боль.

18 июня, пятница.

Историю педагогики я вчера сдала на пять. Отвечала немного робко, а в общем, кажется, неплохо. Десять-пятнадцать минут волнения — и профессор Багмут придвигает к себе мою новенькую зачётку.

«Пять!» — готова вырваться наружу острая захватывающая радость.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Не ухожу, топчусь на одном месте, как первоклассница, которая собирается задать учителю вопрос, да только стесняется.

— Такой отметкой, знаете, кому я обязана? Оксане Ивановне Кулик. Она здесь училась. Может, помните? — спрашиваю. Я ужасно возбуждена, поэтому не даю Трофиму Иларионовичу рта раскрыть. — Это она посоветовала мне поступить в педагогический и два года готовила, нашпиговала — ох, извините, пожалуйста! — захлопываю я рот ладонью.

— Ничего, ничего, — прощает мне профессор. — Помню ли я Оксану Кулик? — улыбается он. — А как же!..

«Ему очень идёт улыбка».

— Способная, но весьма странная. Аспирантуру, поймите, ни с того ни с сего оставила! Да, сбежала по известной лишь ей причине.

Открытие, впервые слышу! Три года дружили — водой не разольёшь, — и Оксана словом не обмолвилась об этом.

— В одной школе, стало быть, работаете? — открывает Багмут дверь, пропуская меня вперёд в опустевший, уже залитый электрическим светом коридор.

— М-м, вместе.

— Дружите?

— В общем-то да.

Буквально на долю секунды задержалась с ответом, и проницательный профессор с той же быстротой определил, что между мной и Оксаной пробежала чёрная кошка. Слова «в общем-то да» он встречает сдержанной улыбкой и принимается расхваливать Кулик. Она уже на первом курсе подавала надежды, выделялась незаурядными способностями, была ленинской стипендиаткой и в аспирантуре преуспевала, только, к сожалению, недолго… Написала заявление, что по семейным обстоятельствам оставляет институт. «Семейные обстоятельства»! Незамужняя, родители живы-здоровы…

Спохватываюсь, что вовсе не слышу Трофима Иларионовича. Ну и бессовестная же я!

— …На днях мне подают письмо. От кого бы вы подумали? От Оксаны Кулик. Столько лет молчала, словно в Лету канула, и вдруг нашлась, — слабо усмехается профессор. — Подробное, деловое. Арбитром избрала, разобраться просит, кто прав — она или педагогический коллектив её школы.

Дрожь пробегает по моему телу: «Оксана написала о совещании при директоре! Побоялась, что я разболтаю, и опережает меня. Между прочим, она, вспоминаю, ещё тогда заявила: «Вы меня не убедили. Я прививаю детям чувство гражданского долга, ответственности».

— И как же вы, Трофим Иларионович, извините за нескромность, рассудили?

Вместо ответа — вопрос:

— Вы, Галина…

— Платоновна.

— Вы, Галина Платоновна, присутствовали на том совещании?

— Я подняла этот вопрос, информировала о случившемся.

— Прекрасно, — обрадовался профессор и задумался. — Говорят, в педагогике нет рецептов. Ничего подобного. Наоборот, рецептов, лекарств слишком много. Просто то, что помогает одному больному, бесполезно, порой даже смертельно вредно другому. Вот почему я не мог сразу дать ответ на вопрос Оксаны Кулик. Теперь, когда мне представляется случай выслушать мнение другой стороны, легче будет разобраться.

Ходим туда-обратно по коридору, и я, не щадя ни времени Трофима Иларионовича, ни своего, тараторю. Слушатель — внимательный, воспитанный. Мы множество раз прошли мимо висящих над лестницей часов размером с витрину универмага, но он ни разу не покосился на них. Не скрою, мне было очень приятно, что меня так сосредоточенно слушает такой известный человек. Закончив рассказ о совещании при директоре, делаю, как гимнастка, новый прыжок к планке турника — ухватываюсь за слова Оксаны о чувстве гражданской ответственности.

Отец учил меня: «Говори не торопясь, научись обдумывать каждое слово, каждое предложение. Красивая речь — не дар божий, она доступна каждому». Мне — не очень. Зато модные словечки прилипают к моему языку, как репьи.

Итак, вдруг вспомнив наставления отца, стараюсь изложить то, что ещё не высказала, как можно красивее. Чувство гражданской ответственности… Ученики школьной производственной бригады снимают по пятьдесят центнеров озимой пшеницы «ильичевка» с гектара, тогда как колхоз вкруговую — тридцать. Разве это не воспитание чувства гражданской ответственности?

Ребята младших классов трудятся на колхозном семенном участке, выращивают новые стойкие сорта пшеницы, ухаживают за фруктовым садом, собирая самый высокий урожай яблок в области. Более того, сулумиевские старшеклассники вместе с педагогами, — да и малыши не остаются в стороне, — сооружают новое трёхэтажное школьное здание со спортивным залом, столовой, с предметными кабинетами, мастерскими производственного обучения. Разве это не воспитание чувства гражданского долга, ответственности и в то же время трудолюбия; духовная, физическая закалка, борьба с мнимой вольготностью, порождающей лентяев?

Хотела закончить красивой фразой: «В каждом самом обычном ребёнке заложено необычное, имя которому «нерасправленные крылья», но помешал проректор, быстро спускающийся с третьего этажа. Он кивнул нам, сделал несколько шагов к следующему пролёту, но тут же остановился и вернулся обратно.

— Трофим Иларионович, как Лидия Гавриловна? — спросил Шамо озабоченным голосом.

— Неважно, — вздыхает Багмут. — Врачи всё настойчивее требуют обследования и повторения процедурного лечения в больнице, а она отказывается. Я, говорит, не оставлю Руслана на произвол судьбы.

— В пионерлагерь бы Герострата пока…

Трофим Иларионович горько усмехается:

— Был. И… в тот же день сбежал. Утром уехал — вечером он тут как тут. Скучно, жалуется.

«Кто это Лидия Гавриловна? А Руслан, которого почему-то окрестили Геростратом?» — стараюсь угадать.

Шамо, сочувственно взглянув на Багмута, заявляет:

— Посоветуемся… Врачи, Трофим Иларионович, не всегда ошибаются.

— Моя мать опасно больна, а сынишку не на кого оставить, — поясняет профессор, когда мы немного погодя спускаемся в вестибюль. — Отпуск взять не могу, горячая пора.

Во мне вновь заговорила самоедка: какое беспардонное нахальство — столько времени отнять у занятого, обременённого заботами и горем человека!

— Должен признать, что ваш рассказ для меня, Галина Платоновна, не новь. Кулик обо всём этом мне написала, — произносит профессор, верный своей манере, спокойно и мягко.

Что это — чёрствость характера, холодное равнодушие к больной матери, к сыну с довольно нелестным, пусть даже шутливым именем Герострат? Или взглянуть в лицо столь суровой реальности нелегко, поэтому он старается при малейшей возможности о ней забыть? Может, наоборот, это поведение стойкого человека, не забывающего в любой сложной ситуации о самом главном? Позвольте, но ведь речь идёт о каком-то конфликте в одной из десятков тысяч школ… Ведь в них ежедневно, ежечасно возникают конфликты, каждая школа, каждый класс — кратер действующего вулкана.

— …. однако вы расставили знаки препинания, без которых немыслимо прочесть сложное предложение. Благодарю, — прикладывает он руку к груди.

19 июня, суббота.

— Ну как, Галя, сдала? — встретила меня нахмуренная Анна Феодосьевна.

— М-м.

— Чего мычишь? Да или нет?

— На пять.

— Обманываешь? — изучает меня хозяйка.

— Ну честное слово.

— Почему же у тебя такой кислый вид?

Вид у меня был наверняка далеко не весёлый. По дороге к Репинскому переулку я всё думала о разговоре проректора Шамо с Багмутом. Перед моими глазами стоял беспомощно вздыхающий Трофим Иларионович, а в ушах звучали слова: «Неважно. Врачи всё настойчивее требуют обследования…» Проректор сказал «посоветуемся». С кем? С тем, кто временно возьмёт опеку над мальчиком, который, нетрудно догадаться, орешек твёрдый: Герострат сбежал из пионерлагеря. Лидия Гавриловна опасно больна: «Врачи, Трофим Иларионович, не всегда ошибаются…»

Почему профессор Багмут не устраивает свою личную жизнь? Правда, на этот вопрос я могла ответить ещё года два назад словами Оксаны: «Он очень любил свою жену. О, сколько дам, девушек готовы были отдать ему своё сердце — ноль внимания! Ушёл с головой в работу и — всё. На институтских вечерах, бывает, забьётся в укромный утолок и наблюдает себе тихо, как вокруг кипит жизнь вне истории педагогики…

И опять — беспомощно вздыхающий Багмут, звон в ушах: «Неважно». Вот с каким настроением явилась я на Репинский, вот почему чуткая Анна Феодосьевна решила, что я срезалась на экзамене.

Не успела застегнуть лёгкий ситцевый халатик, который пошила в самый канун отъезда, как на столе зазвонил телефон.