Читать интересную книгу Я обязательно вернусь - Эльмира Нетесова

— А за что? С чего они взъелись? — не поняла Юлька:

— Ты ж не из дома тащила, наоборот, семью кормила. Разве этим попрекают?

— Тут другое верх взяло. Самолюбие задело! Как это я с начальной школой людей лечу, семью содержу, а ихний сын с десятилеткой в дураках застрял, себе на табак не может заработать. Зависть одолела. Ведь вот как-то жили они без меня. Ну, а я и скажи им на ту минуту, что не брошу людей лечить. Зря я это сказала им. Ведь те старики, родители Кольки, вовсе глумными были. Путевые деды в доме управлялись, молодым помогали, а эти по собраниям шлялись, ни одного не пропустили. Даже если из Красного Креста приезжали с лекцией, Колькины родители бегом в клуб, без них нигде не обходилось.

— Совсем дурные! — фыркнула Юлька.

— Они даже тосковали, коль собраний долго не было. В дни выборов в пять утра на избирательный участок приходили, чтоб первыми проголосовать. За ту активность их награждали.

— Чем?

— Грамотами! Чем еще! Они ими словно орденами гордились. На самом видном месте держали и хвалились, как сокровищем.

— Какая дурная родня у тебя была! — пожалела Юлька бабку.

— Ну а я не ходила на выборы. Куда от Бори пойду? Он маленький. Дед и бабка с ним не оставались. Не хотели присмотреть. Я даже на работу с собой его брала, в коровнике дояркой работала. На первую дойку в пять утра приходила. Уж какое там голосование? Я и не помнила про него. А домой ворочусь с дойки, там уже люди ждут меня, целый дом больных. Пока с ними разберусь, отдохнуть некогда. Ну, тут вскоре Кольку в партию приняли, хвалили за общественную работу. Он и вовсе перья распустил, когда его направили учиться в высшую партийную школу. Муж, едва туда устроившись, вовсе зазнался. Ить учился в самой Москве, домой приезжал только на лето. А и проку с него! Я сама всюду справлялась, как и раньше. Работала на дойке, лечила людей, тянула всю семью. Свекровь даже миски после себя не мыла. Так-то крутилась я на одной ноге сама всюду. Как успевала и не знаю. А тут Коля отчебучил, триппером заболел. Зацепил на какой-то бабе. И что думаешь, меня обвинил в своем озорстве. Ох, и обидно стало. Тут я не выдержала, пригрозила, что пожалуюсь на него в райком партии, расскажу, чем занимается в Москве вместо учебы. А ему до окончания той школы с год остался. Ох, и напугался кобель! Я со зла ляпнула, а он всерьез поверил и решил опередить. Выполнил давнюю угрозу и написал на меня кляузу, что я темная, полуграмотная баба занимаюсь знахарством, из корыстных целей. Беру с людей плату за дело, в каком ничего не смыслю. Написал, что я не голосую на выборах, не бываю ни на каких собраниях, своею дремучестью и невежеством позорю его семью. Короче, свалил все в кучу! — вырвался вздох, похожий на стон.

— Он точно ненормальным был! — взвилась Юлька.

— Да ладно б это! Он обвинил меня в своей венерической болезни. Ну, тут Коля достал до самых печенок. Когда вызвали в милицию, и следователь прочел ту глупость, я не выдержала и рассказала про все, как есть. Но меня не стали слушать, потому что у Кольки были свидетели, какие подписались под той брехней. Я не стала отказываться, что лечу людей, не хожу на собрания и выборы. Отреклась от гонореи. Ну да она их не интересовала. Короче, состряпали против меня уголовное дело и передали его в суд. Я не верила, что это всерьез. Но забрала Борю и ушла к родителям. Вздумала развестись с Колькой и, забыв все, начать жизнь сызнова. Но не тут-то было. Нашли меня в доме родителей, доставили в суд в наручниках за то, что ушла к своим старикам, не предупредив органы правосудия. А значит, пыталась скрыться. Но как? Разве можно спрятаться в деревне на другой улице? Смешно! Но дело было заказанным, и меня осудили на восемь лет, — полились слезы горькой памяти.

— Судили как политически неблагонадежную, а потому отправили на Колыму. Там, таких как я, было много. Мы трассу прокладывали, Колымскую.

— Ты ту дорогу строила? А где же мой отец был? — округлились глаза Юльки.

— Бореньку мои родители у себя оставили. Ведь Колька со своими стриками сразу на суде отказались от малыша и предложили определить в приют, короче, в детдом. Даже судью их предложенье покоробило. Ведь от своего, родного отказались. Люди в зале суда возмутились. Родителей Кольки обзывали по-всякому.

— А сам он был на суде? — перебила Юля.

— Нет! Уехал в свою школу и от присутствия в суде отказался, написал, что не может прерывать занятия по несущественному поводу.

— Вот это финт! Ну и козел мой дед! Такому клизму с битым стеклом своими руками сделала б без жалости! — взвилась Юлька.

— Да будет тебе заходиться. Все давно минуло, — успокаивала Анна.

— Бедная моя, несчастная! И за что на твою долю такое выпало? — обняла бабку за плечи, почувствовала, как они дрожат.

…Не стоило будить Колымскую память. Она и за многие годы не растаяла в душе человеческой. Так и жила в самом сердце ледяным, громадным сугробом, в каком вмерзли горе и слезы. А сколько жизней ушло без времени… Да и как забудешь тот сто третий километр, где вела трассу женская бригада. Ноги в резиновых сапогах вмерзали в болото заживо. Кожа с рук сползала от кровавых мозолей. Работали, не считая времени. А и как иначе? Уставать и болеть не разрешалось. Покуда дышишь, вкалывай. Отдыхают только мертвые. Им уже не была нужна баланда и скудная пайка черного хлеба. На них, сколько ни кричи, охраны, покойницы не боялись. Их не могли поднять рычанье и укусы сторожевых овчарок. Их закапывали в канавах. За день до десятка женщин. Оставшиеся в живых знали, завтра с раннего утра они выйдут на работу с новым пополнением. С ним в зоне не было перебоев и нехваток.

Вот и Анна сдружилась с одною девушкой, с землячкой. Та кому-то из начальства набила морду за приставание. Ладно бы один на один, здесь же при всей деревне. Ей не простили конфуза, отыгрались, отомстили Зине. Та на Колыме лишь полгода выдержала. А за неделю до смерти, словно загодя почуяв, попросила:

— Аннушка, когда выйдешь на волю, посади в своем саду яблоньку, в память обо мне. Я так любила цветущий сад. Больше уж не увижу. Здесь навсегда останусь, а Колыма лишь сугробами цветет, вместо наших соловьев, метели и пурга воют. Вот так и останусь тут чужою всем. Пусть хоть яблонька за меня жить останется, моею песней, — попросила Зина.

Она и впрямь вскоре умерла. Упала в сугроб, будто споткнулась на собственном горе, да так и не встала. Охрана приказала закопать. Так и осталась Зина без креста и могилы, как многие другие. А вот яблонька ее, даже состарившись, всякую весну невестой цветет. А уж какими красивыми яблоками балует Анну. Слаще их во всем саду нет.

Сколько раз сама женщина могла умереть, счет потеряла, но судьба сберегла ее.

— Сколько лет ты пробыла на Колыме?

— Дали восемь, отсидела четыре. Реабилитировала меня прокурорская проверка. Были и тогда честные люди в надзорных органах. Спасли меня. Я тот последний день в зоне никогда не забуду. Специально за мною прислали машину на трассу. Засадили в кабину и повезли молча. Я от страха дрожу. Ничего хорошего для себя не ждала. Думала, на расстрел везут. Вот дуреха! Того не сообразила, что ради того машину не прислали б, уложили бы на месте без мороки. А тут в зону привезли. Зачитали в спецчасти бумагу об освобождении, и на другой день домой уехала. Во где радость была, когда к своим воротилась! Они все разом ко мне прилипли. Боренька сердцем почуял. Хоть и рано еще, в шестом часу утра добралась, сынок с койки вскочил, да как закричит:

— Мама! Мамка моя пришла! Вернулась ко мне!

— Я как теперь ту минуту помню. Боря ждал меня больше всех. Долгое время ни на шаг не отходил. До пятнадцати лет в одной постели со мною спал. От всех оберегал.

— А как дед? — перебила Юлька.

— А он при чем?

— Даже не навестил тебя? Не извинился?

— Глупышка моя! Да кто б его простил, кто впустил бы в дом гада? Я б того хорька сраной метлой со двора вымела б! И мертвая не прощу ему мерзостей!

— Вы так и не виделись с ним? — удивилась Юлька.

— Сколько раз! Да это не повод к прощенью и примиренью. Такое век не забыть. Я помню, как впервые увиделись с Колькой в сельпо, через неделю после моего освобождения. Стою я в очереди вместе со всеми, а этот влетел и враз к прилавку, без очереди взять хотел. Ну, меня разозлило. Как гаркнула во всю глотку:

— Эй, ты! Лысый геморрой! Отвали от прилавка покуда не подмогнула! Ты тут никто, чтоб вперед пролезать, а ну, встань в очередь, суслячья морда!

— Молодец, бабуля! Ну, как он? Небось, побежал новую кляузу строчить?

— Не-ет! Тихо встал в хвост очереди и молчал. Дошло до поганца, что здесь никто на его защиту не встанет. Не сыщет свидетелей, а вот оплеух запросто получит, если хай отворит. Короче, когда я купила все, что надо, прошла мимо Кольки, не оглянувшись. Но потом, сколько услышала о нем и стариках, целый короб! Он же не думал, что я с Колымы живьем ворочусь. К тому ж реабилитированной. Правда, четыре года промучилась. Уж и не знаю, выдержала б все восемь? Но вряд ли. И не такие, куда крепче загинули. На Колыме места много, вот только не для жизни. А погостов на ней не счесть, все безымянные. Потому, не тают там снега, не цветут сады, не поют птицы, нет тепла. Слишком много слез пролито, и умерло без счету. Выжить на Колыме мудрено. Ох, и ни всем суждено было оттуда вырваться.