В детстве Рыков часто захаживал в музей редкостей и анатомических препаратов на самой шумной и парадной Немецкой улице. Там можно было увидеть самого настоящего живого нильского крокодила, плавающего в жестяном ящике, разных обезьян в клетках, необычные восковые фигуры, черепа мамонтов… Такого в саратовских дворах не увидишь. К тому же город на Волге уже тогда слыл городом театральным: по крайней мере, там любили гастролировать столичные знаменитости. Из Малого, из Александринки… Всероссийские знаменитости! Их приезд вызывал ажиотаж и среди гимназистов, и вообще — в образованных кругах города. Рыков бывал в театре даже чаще, чем это полагалось гимназисту, и вел себя там «слишком вольно». Об этих его развлечениях сообщалось руководству гимназии — и Алексея несколько раз журили за то, что он в финале спектаклей позволял себе слишком шумно вызывать артистов. Гимназист должен вести себя благонравнее! Рыков уже тогда презирал эти условности, ханжеские предрассудки — и вне гимназии держался свободно, не стесняя себя прилежным исполнением всех скрижалей этикета. Интерес к театру он сохранит на всю жизнь. В некоторых спектаклях он искал ответы и на политические вопросы — даже в таких, как старая, написанная еще в XVIII веке, комедия Дениса Фонвизина «Недоросль». Он знал ее почти наизусть и нередко к месту вспоминал про «тришкин кафтан» или заявлял: «Не хочу учиться, хочу жениться».
А еще Саратов — это Волга. В первую очередь! В то время волгари воспринимали себя как особую спайку, особую часть русского народа. Считалось, что они свободолюбивы, склонны к самостоятельным поступкам, легки на подъем. Не так встроены в бюрократическую систему империи, как жители столиц и их предместий. Как любой саратовец, Рыков любил речную стихию, умел плавать и с мальчишеских лет питал склонность к путешествиям по воде — на лодках, плотах, а если повезет — и на пароходах. Это пристрастие он сохранил и в свои «совнаркомовские» годы и нередко во время деловых поездок находил время для таких прогулок. Даже переговоры любил проводить «на водной глади». Он не боялся спускаться к Волге и по вечерам, когда там правили балом компании хорошо подогретых водкой местных бородачей. Гимназистки их боялись как огня, а мальчишки считали особой доблестью в сумерках бродить по волжским берегам.
Статус гимназиста в губернском Саратове стоял высоко. Учились они почти в дворцовых чертогах. Носили форму, на которую в те годы представители низкого сословия поглядывали с трепетом. Гимназист — значит, почти начальник. По крайней мере, будущий вершитель судеб. «Господин гимназист», не иначе. И даже улица, на которой располагалось это учебное заведение, гордо называлась Гимназической (ныне улица носит имя Некрасова, поэта, которым тайком зачитывался гимназист Рыков). Уютный особняк с колоннами, сквер, выход к Волге — настоящий храм знаний, которому могли бы позавидовать Аристотель и Пифагор. Правда, на взгляд таких мятежных душ, как Рыков, суть гимназического образования в своем величественном, но закостеневшем консерватизме не соответствовала задачам времени и достижениям современной науки. Слишком многое в гимназии казалось слишком внешним, парадным.
![]()
Саратов. Первая классическая гимназия
Даже по гимназической фотографии, несмотря на ретушь и традиционно величественную позу, можно догадаться о многом. В его глазах прочитывается и обида, и уверенность в себе. И заметно, что он не похож на других мальчишек-ровесников. Мы видим рано и грустно повзрослевшего молодого человека, который видел жизнь не только с парадного подъезда, научился скепсису и познал, что жизнь хронически несправедлива. Его влекут запретные течения, тайные истины… В них он дока, несмотря на нежный возраст. Это и позволяет гимназисту Алексею Рыкову в глубине души верить в свое как минимум нестандартное будущее.
Солдаты подчас относились к гимназистам старших классов как к офицерам — особенно в вечернее время, при слабом свете фонарей. Поблескивали золоченые пуговицы форменных шинелей, внушительно выглядели кокарды. Гимназисты выглядели солидно — и, конечно, в глазах горожан относились к «барам», а не к «простому званию», хотя Рыков больше соответствовал второму определению. Да и мечтал он, даже в первые гимназические годы, вовсе не о солидности, скорее о мятеже, о бунте, о баррикадах. Его идеалом оставались Французская революция и Парижская коммуна, хотя о последней в те годы гимназист знал немного. Торжественный блеск пуговиц к этим идеалам не имел никакого отношения. Уже в четвертом классе он носил их как нечто чуждое самому себе, привыкая к двойной жизни.
Но в уличных сражениях и Рыкову приходилось защищать честь гимназии. Виктор Чернов, еще один будущий революционер, учившийся в Саратовской гимназии чуть раньше Рыкова, вспоминал: «Для городских мальчишек один вид нашей форменной одежды и особенно кокард с инициалами С. Г. (Саратовская Гимназия) был явным вызовом и кровным оскорблением. Среди них пользовалась широкой популярностью кем-то изобретенная нелепо-издевательская расшифровка этих инициалов: „синяя говядина“. Известно, что говядина приобретает особый иссиня-красный цвет, изрядно протухнув. А потому задорный вопрос: „эй, ты, синяя говядина, почем за фунт?“ имел приблизительно то же значение, как брошенная в средние века одним рыцарем к ногам другого перчатка. Чтобы не терять чести, полагалось перчатку поднять и обнажить шпагу. А у нас это значило засучить рукава и вступить за честь гимназии в бой, кончавшийся тем, что один из бойцов бывал сбит с ног или просто сам бросался на землю: „лежачего не бьют“. Младшие гимназистики, которых в часы их возвращения из гимназии домой на некоторых улицах обычно ждала вражеская засада, собирались группами, чтобы проложить себе путь боями „стенка на стенку“, в которых с обеих сторон отличались свои Гекторы, Аяксы и Ахиллесы»[4]. Точно так же обстояло дело и в рыковские времена. Без кулачных боев и уличного противостояния, которое посерьезнее игр в казаки-разбойники, обойтись не удавалось. Рыков никогда не отступал, если завязывалась большая драка: малейшее проявление трусости считалось позором и запоминалось в мальчишеской среде надолго. Такого он допустить не мог! Алексей не отличался крепким телосложением, не считался богатырем. Сравнительно невысокого роста, не тщедушный, но и не плечистый. В уличных сватках ему помогали упрямство и хитрость. Он всегда был чуть-чуть умнее и авантюрнее ровесников, умел рискнуть, умел взять на себя обязанности вожака — а таких в мальчишеском мире всегда уважают крепко. Рыкову помогало самолюбие, упрямство — кстати, свойственное и его сестрам. Да, в нем можно было рассмотреть будущего политика.
Гимназическая эпопея Чернова и Рыкова пришлась на так называемые годы «толстовского классицизма» — пышного, вязкого, для свободолюбивых мальчишек — удушающего. Граф Дмитрий Толстой — воспитанник Царскосельского лицея — долгое время совмещал должности обер-прокурора Священного синода и министра народного просвещения. Такое положение вещей, символизирующее единство трех социальных институтов — государства, школы и церкви, вызывало активную критику в народнических и либеральных кругах. Его считали олицетворением мертвящей догматики — и с ностальгией вспоминали дотолстовские времена, когда и в университетах, и в гимназиях дышалось вольнее. Основательность образования он связывал исключительно с изучением мертвых языков и внешним лоском: гимназии традиционно располагались в лучших зданиях, а учились там главным образом отпрыски дворянских семей.
Из гимназической программы исчезла современная русская литература, которой идеологи побаивались, а она набирала ход, вступала в пору расцвета. Русскую словесность изучали «до Гоголя», причем критический анализ произведений не предполагался: в литературной критике тоже видели крамолу. Учителя и филологи пытались с этим бороться, находя нетривиальные аргументы: «Дайте в руки учащихся Тургенева и Гончарова и т. д., чтобы вырвать из этих рук „Тайны Мадридского двора“ и романы Дюма». Какой там Дюма — вольнолюбивый иностранец! Даже Тургенев считался слишком легкомысленным и политически опасным.
