Каким ветром занесло его в воюющую Чечню, Журавлев до сих пор не мог понять. Знал лишь по разговорам, что тихого домашнего Сергея сманил сюда приятель детства Кирилл Задорин. Он здесь же: крепкий сложением, уверенный в себе. Квадратный, выдающийся вперед подбородок говорит об упрямой незаурядной личности. В глазах, не затухая, тлеет вечно враждебный к окружающим огонек.
Задорин знает себе цену, давно метит в лидеры, и занял бы место Семена, спусти тот хотя бы одну его выходку. А уважение среди «вольных стрелков» достигается только силой…
* * *
Минувшим октябрем, когда беженцы потоком: кто автобусами, кто пешком, с тележками, заваленными добром, брели в Ингушетию, а масхадовцы отходили по направлению к Грозному, в некогда казачьей станице Меккенская, Задорин зашел в аккуратный, увитый подсыхающими плетями виноградной лозы, дворик, в глубине которого виднелся кирпичный дом.
Потом из дома донесся иступленный женский крик. Кирилл показался на крыльце, запихивая в нагрудный карман золотую цепочку, а за спиной рыдала немолодая уже женщина, умоляя вернуть.
— Пошла на… сука! — выругался Задорин, когда причитания достали его вконец, сдернул с плеча автомат. — Вали к забору, замочу… Плач оборвался, женщина шарахнулась прочь от грабителя.
Войдя в калитку, Семен попросил Задорина:
— Покажи!
Тот с довольной ухмылкой выудил из кармана трофей.
Журавлева едва не трясло от злости. Они получали деньги, получали за участие в боях, а не за грабеж местного населения… Цепочка легла на подставленную лодочкой ладонь.
— Ничего… ага?
— Придется вернуть, — жестко сказал Журавлев.
В глазах Задорина мелькнуло недоумение, потом зажглись знакомые агрессивные искры.
— Ты кто такой, чтобы мной командовать?! — повысив тон, возмутился он.
Дальнейший разговор становился бесполезен.
Семен сбил его с ног ударом в челюсть и, не давая опомниться, принялся пинать. Задорин уворачивался, хрипел и плевался кровью. Ему все-таки удалось вскочить; взревев, как взбешенный бык, ринулся на обидчика.
Журавлев уклонился от встречи и встретил Кирилла прямым в солнечное сплетение.
Удар остановил мародера. Побагровев, он сложился пополам и со сдавленным стоном рухнул в пыль. Журавлев не утерпел и от души поддал коленом по перекошенной от боли роже.
Задорин опрокинулся на спину, пустил из разбитого носа струйку крови и встать больше не пытался.
Втоптанная в пыль, порванная цепочка валялась у его ног.
— Отдашь хозяйке, скотина! — отдышавшись, приказал Журавлев и вышел на дорогу, провожаемый ненавидящим взглядом.
… Желобов при нем был вроде ординарца: таскал задоринский боекомплект, грел воду для бритья; стираясь, прихватывал и грязную одежду приятеля. Ходил за ним, как привязанный, подчиняясь во всем и безоговорочно…
* * *
Молча, от всех в стороне, переодевался Казбек, он же Григорий Падин, сухощавый парень двадцати трех лет от роду, бывший солдат-срочник, в прошлую войну воевавший против дудаевцев.
Весной девяносто пятого колонна, в которой он шел с сослуживцами, под Бамутом попала в засаду. На горной дороге боевики сожгли бронетранспортеры сопровождения. Солдат, что успели покинуть горящие машины, выщелкивали снайпера. Выживших взяли в кольцо, и Григорий, а с ним еще трое бойцов, увидев вблизи бородатых горцев и направленные в упор автоматы, сдались в плен.
Дальнейшее Журавлев знал опять же понаслышке: самого Падина на откровенность не вытянуть. Но факт остается фактом: после избиений и допросов, под угрозой расстрела, Падин сломался и перешел на сторону моджахедов. Его сразу повязали кровью, вручили автомат и велели пустить в расход товарищей по несчастью. За спиной при этом стоял араб-пулеметчик, и откажись он или выкини какой фортель, лег бы у подножия скалы четвертым.
Падин отчаянно хотел жить, жить любой ценой. Он нажал на спусковой крючок… Он нажимал его и после, не раз: в ночных набегах на блокпосты ОМОНа; расстреливая врачей из Красного Креста. Отступать было поздно.
После захвата Грозного в августе девяносто шестого он принял ислам, получив имя Казбек, и стал, как ему верилось, на равных с чеченцами. Но видел, что по-прежнему оставался для них русским; они знали его грехи, и не доверяли. Предавший однажды не остановится перед новым предательством.
К Журавлеву он попал в ноябре, слыл молчуном, ребят сторонился, душу никому не открывал. Да и что ее открывать, когда там грязи, что дерьма в нужнике…
* * *
Последним в его команде был тридцатипятилетний Ян Криновский, не то поляк, не то украинец, ничем не выделяющийся от остальных: среднего роста и обычного телосложения мужик, носивший щеточку пшеничных усов на вздернутой верхней губе, с мягкой ямочкой на подбородке что, вопреки расхожему мнению, вовсе не относило его к людям с мягким характером. Маленькие уши плотно прилегали к шишкообразному бритому черепу.
В напряженке последних дней, когда и спать не приходилось, не то, чтобы выкроить время для бритья, обычное глянцевое сияние его черепа исчезло под колючей мелкой порослью пробивающихся волос.
Родом Криновский с Западной Украины, родины Степана Бандеры, где последователи национальной самостийности, по окончании войны, шастали с автоматами по лесам до начала шестидесятых.
Его отец был из тех лесных братьев, что люто ненавидел советскую власть и принесших ее на Украину москалей. В коллективизацию Криновских раскулачили, отобрали лавку и мельницу, а самих с клеймом врагов народа сослали в Сибирь. В сорок первом отец Яна, которому в ту пору исполнилось семнадцать, желая «искупить вину кровью», напросился в действующую армию, в штрафную роту. По дороге умудрился бежать, и тайком, через линию фронта, пробирался на оккупированную немцами Украину…
С отступающими гитлеровцами он не ушел, долгих пять лет жил по схронам в прикарпатских лесах, пока во время облавы не угодил в сети чекистов. Его не расстреляли, дали десять лет лагерей, откуда он вернулся в шестьдесят третьем году.
А через два года на свет появился Ян, и ненависть, переполнявшая отца, постепенно передавалась и ему. Яблоко от яблони недалеко падает.
Пришла перестройка, а с ней и гласность; время, когда говорить можно было все, не опасаясь карающих органов. Подняли голову убеленные сединами и новоявленные украинские националисты, вышла из подполья Уна-Унсо, и Ян стал ее активным членом.
Через три года после развала Союза, когда россияне затеяли войну с Чечней, отряженный организацией и благословленный отцом, он поехал воевать. Но не за чеченскую независимость, на которую, по большому счету, ему было глубоко наплевать, не за доллары, что щедро платили вожди сепаратистов — он ехал бить русских, уничтожать физически, перейдя от пустопорожней митинговой болтовни к действию.
И воевал, как считал Журавлев, весьма и весьма неплохо…
* * *
— Кончайте трепот, — сурово одернул он подчиненных, и те повиновались, выстроились — без всякой команды — в некое подобие шеренги.
— Оружие, боеприпасы проверили?
— Нормально, старшой, — отозвался за всех Задорин. — Мы как те пионеры: всегда готовы!
Журавлев прошел к столу, сгреб в кучу эмалированные кружки, снял с пояса фляжку в брезентовом чехле и разлил спирт.
— Чистый, — предупредил он, когда наемники разобрали кружки, — Давайте за удачу! Она нам ой как пригодится.
И первым выпил вонючую, перехватившую горло, жидкость.
* * *
Вереницей, они спускались по крутому каменистому склону, стараясь не оступиться и не загреметь.
Туман уплотнился, всякая видимость пропала, и ориентироваться в мутном холодном мареве приходилось разве что по колышущейся спине идущего впереди.
Там, куда они шли, ночь громыхала громовыми раскатами, слышалась далекая беспорядочная стрельба. По мере их приближения звуки боя становились громче и отчетливее.
Их вел Магомет, в душе недовольный решением Масхадова остаться в каменном мешке и однозначно — вопрос времени — умереть. А ведь уйти реально. Федералы внизу, в густом тумане, выставили посты, больше охраняя себя, чем перекрывая им лазейки. Спать сегодня им не придется. Арабы устроили ночь длинных ножей, вырезали потерявший бдительность и задремавший армейский секрет. А правее, оттягивая внимание на себя, вступил в бой взвод Добермана…
Никакой тропы под ногами нет, но вел он уверенно, зная, что в пятидесяти шагах их поджидает крутой обрыв, по карнизу которого можно перебраться на западный, относительно пологий склон, а оттуда, урочищем, выйти к подножью.
В темноте хоть глаз выколи, ноги то и дело задевают за торчащие корни. Иногда приходится, теряя равновесие, хвататься за шершавые стволы деревьев, чтобы не скатиться кубарем, шумом выдав себя с головой.