А ночи в июне короткие, и тьмы почти что нет. Особенно здесь, так близко к Сердцу Мира, как только это возможно. Где все куда острее и тоньше, словно мир преувеличенно-истинен - лето жарче, зима холоднее, жажда ужаснее, весенние поля в долине - благоуханней, победа сиятельней, и горше - смерть...
Так уснул Пейре, обессиленный своими тщетными молитвами (очень не хочется умирать, Господи, даже если понимаешь, что умираешь за Тебя... У людей слишком много плоти, и она не дает душе спокойно смотреть, как все распадается, разлезается по ниточке, как старая изношенная ряса. Прости, Господи, но смерть слишком горька для меня, я не могу вкушать ее с улыбкой, и вчера умер Гийом, а завтра еще кто-нибудь умрет. И мне придется их отпеть во славу Твою. А на нашем соломенном ложе валяется бурая ряса Гийома, и пахнет его телом, его сладковатым потом, и на скатанном в подушку мешке стынут его недоснившиеся сны. И все это - еще настолько Гийом, что я слаб, Господи, и мне неведома воля Твоя.) И сначала снилась ему Тулуза в розовом закатном свете - а может, и в отблесках пожара, потому что все горело, и горели от жара тела умирающих в лихорадке, потому что это - пожар. Мир горит, и никому не спастись, но, говорят, огонь очищает, выжигает из людей все лишнее, почему же огонь столь страшен, и почему на ладони и правом плече у Пейре с детства остались ожоги от того, первого, давнего пожара... Сморщенная розовая кожа, кривые круглые шрамы.
А потом приснился Пейре другой сон. Из тех, какие приходят людям единожды за жизнь, и сомневаться в них так же невозможно, как вынуть сердце из груди и пойти в бой без него.
И потому, встав наутро - проснувшись не от жары, как обычно, а от сильного биения сердца, горевшего изнутри, Пейре поспешил к своему графу. И пехотинец, охранявший сеньоров сон, безоговорочно открыл двери, услышав запинающийся, почти не человечески вибрировавший священников голос, очень спокойный, совсем негромкий - плохой проповедник, никогда не умел Пейре громко говорить, ты это меняй, иначе не быть тебе священником, говорил давным-давно марсальский дядюшка-священник, отец Раймбаут, отвешивая воспитаннику очередную затрещину...
Однако голоса у Пейре сейчас достало ровно настолько, чтобы все сказать своему графу. Так сказать, чтобы тот - бледный, в одной лишь длинной рубашке спросонья, с поросшим - что редкость - черной щетиной подбородком - все понял верно, и опустился на низкую скамью, словно бы на миг обессилев. Всего-то на рассвете, но уже проснулась раньше людей палестинская жара, и смуглый лоб графа блестел испариной - то ли от духоты, то ли от одуряющей вести.
- Как вы говорите, Пейре? (Даже имя вспомнил, надо же, ведь ни разу они еще не говорили с Пейре наедине, ни разу он его по имени не называл.) В церкви Святого Петра?.. Вы... готовы поклясться?
И снова повторил священник, обводя языком губы, сглатывая горький, безводный комок слюны, стоявший поперек горла. Повторил подробно, как только мог, что этой ночью явился ему святой Андрей, первозванный апостол, светозарный рыбарь, в чьих сетях ныне не рыбы, но человечьи души. Пришел он, окруженный светом, к самому изголовью бедной постели десятка священников, и позвал, и разбудил из них лишь одного. Разбудил, чтобы сказать весть - молитва христиан услышана, и помощь близка. Нужно только пойти в церковь святого Петра, слышишь, Петр, в церковь святого Петра здесь, в Антиохии, и искать, подняв плиты вокруг алтаря. Там, под столом Тайной Вечери - а где ж ему и быть - лежит глубоко в каменистой почве Святое Копье, то самое, что помнит еще вкус крови Искупителя: та ржавая римская железяка, которой некогда, насадив на длинное древко, сотник Лонгин прободил сердце Распятого, пронзил мертвого Агнца, Жертву без порока. То листовидное, четырехгранное жало, что прошло более чем тысячу лет назад меж ребер Господа нашего, толкаясь и скрипя о кости, чтобы отворить кровь Его сердца.
И со Святым железом в руках должно христианам пойти в бой, не боясь ничего и уповая на Спасителя, и Он, как всегда, придет на помощь Своим честным вассалам, франкам. Вот и вся весть.
Раймон поднялся со скамьи, долго смотрел в лицо говорившему. Пейре был немногим ниже его ростом, чуть сутулый, такой же небритый, со слегка заросшей тонзурой. Вместо белой литургической одежды - в бурой, обтрепанной по низу Гийомовой рясе, пальцы сжимают - даже не перебирая, просто держат новомодную священническую игрушку, нововведение Петра Отшельника: длинную нитку деревянных бус, облезлые шарики - по количеству псалмов... Нет такого священника из бедных, кто в Святой Земле немедленно не обзавелся бы молитвенным ожерельем. Эти же бусины от Гийома остались, отродясь не было у Пейре своих, но откуда о том знать графу Раймону.
Пейре стоял, как гонец, принесший наконец изустную весть. Смотрел выжидающе-спокойно, словно должен был отнести пославшему господину ответ. Очень ему хотелось пить, но он терпел; еще хотелось присесть - но поблизости было негде. Граф стоял спиной к окну - высокому, бесставенному из-за духоты; и рассвет, за его спиной разгоравшийся, не давал разглядеть его черты. Пейре всматривался - и не мог всмотреться.
- Я готов поклясться, сир. Если... вы не поверите мне без того.
Но Раймон, не дослушав, уже шагнул вперед - порывистым окситанским движением, от которого священник даже отшатнулся невольно; и обнял его, в самом деле обнял, сильно притискивая к груди - бедняка Пейре, сына торговца из Сен-Сиприена, так и стоявшего с опущенными вдоль тела руками; и почувствовал Пейре живой и горячий запах его пота, жар рыцарских рук сквозь потертую рясу, жесткое касание колючего подбородка.
Он же сам - безучастный в объятиях - стоял, как стоял, и голова его кружилась все сильнее. Только не упасть, пока все не решится, попросил он Господа Бога, стараясь не оказаться невольно далеко отсюда, в розовом городе, в объятиях еще живого, еще не потерянного в долгом пути - своего отца.
И удалось же, не упал Пейре. Даже когда отстранил его граф от себя, все еще сжимая за плечи ладонями, как любимого сына, вглядываясь, словно с любованием, в некрасивое, острое молодое лицо.
- Благодарю, Пейре. Ты верно меня понял тогда.
И не успел Пейре спросить изумленно, только глаза его - темно-карие, как у пса, чуть подслеповатые (молодость в скриптории, сальная свеча, козни беса Титивиллуса, врага переписчиков) - расширились слегка; а обрывок графской речи долетал уже из соседнего покоя, где сонно зашуршали голоса каких-то спавших там же (рыцарей? Слуг?)
- Пойдете со мной в баронский совет. Святое Копье надлежит открыть сегодня же. Будете говорить. Так, Эмери, дерьмо, я вам что сказал? Встаньте же, наконец, с моей котты, черт бы вас побрал!.. Так вот, Пейре, если вы...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});