выдернул меня из дремоты Лир. Я вздрогнула и уставилась вперёд, ожидая увидеть нечто. Неважно что, но что-то опасное, чему противостоять смогу только я.
Впереди был лес. Подул ветер, и осыпал нас облаком золотых листочков.
— Видишь? Впереди, слева, чёрная.
Я увидела. У обочины метрах в двухстах от нас стояла скрюченная старушка. Она не шевелилась и смотрела в нашу сторону. Я прищурилась. Её руки были пусты, одежда старая, но самая обычная…
— Не смотри на неё, просто проезжай мимо, — велела я. — Хочешь, сяду за руль?
— Да доеду уже, — пробормотал Лир, утопив педаль скорости. Машина заскакала по колдобинам. Мой водитель пристально смотрел только вперёд и промчал мимо бабки, не сбавляя скорости. Я же на неё посмотрела. Мимо промелькнула невообразимая волосатая харя с яростными жёлтыми глазами. Ветер донёс разочарованное рычание.
Лир пожалел подвеску через минуту прыжков по кочкам, но даже сбавив скорость, всё равно старался смотреть только вперёд.
Мы кое-как доползли до перевала, отмеченного ещё одним гибернийским камнем. Верёвок и тряпок на нём почти не было: мало кто сюда ходил, только орденцы весной, проверяя дорогу.
— Теперь я понимаю, почему тут столько платят за зимовку, — пробормотал Лир, изобразив солнечный круг в сторону камня.
— Много платят? — я перевела дыхание, и решила поддержать светский разговор. На спуске чертовщина редко случалась. Может быть, потому что люди рядом, а может, потому что орденцы, те ещё зануды и перестраховщики, что-то закопали в под дорогой.
— Неплохо. Весной родители смогут расплатиться за дом. Правда, если я доживу. Или похоронные тут нормально выплачивают?
— Доживёшь. Снег выпадет, тебе ещё скучно станет без чертовщины.
— Ага, скучно… — Лир сбавил скорость на спуске. Серпантин когда-то насыпали в надежде проложить через хребты дорогу в Болота, но по многим причинам работы сначала приостановили, а потом, после смерти Нуминак и начала войны, вовсе прекратили. Бюджет Ордена тоже не бесконечный.
— Держись. Может, ещё на свадьбу останется.
— В задницу свадьбу, — мирно отозвался Лир. — Меня с тобой за этим отправили? Ну, выяснить, буду ли я бугуртить зимой из-за общества правой руки?
— И это тоже.
— Не буду. Я уже зимовал на Стене Богов, так что крышей не поеду, — Лир скупо улыбнувшись, внезапно перестав выглядеть школьником-переростком. — Я умею слушать, не люблю переспрашивать и не люблю лезть к людям в душу. Я никого не трогаю, пока не трогают меня. Мне казалось, мастер Рахаил это должен был уже заметить.
— Ну надо же, — я не стала напоминать его расспросы о Берлоге. По сравнению с остальными, он и правда слушался меня во всём и сделал всё сходу и правильно.
Лир оглянулся на меня, коротко улыбнувшись, и уставился на дорогу.
Я тоже коротко улыбнулась озеру впереди, но моя улыбка медленно угасла. Хорошо быть умным человеком, не то что я. Впрочему, и умный Лир, и глупая я оказались в старой крепости на руинах Шаркела на зимовку. А значит, есть ли такая уж разница?
2
Когда мне было восемь лет, мама привезла меня в Альдари. Мама показала мне свою сестру, мою тётю, которую я едва знала, улицу, на которой мама выросла и храм, куда тётя водила её в детстве. Я почти ничего не запомнила, только что было очень ярко, что мама разрешила лизнуть мороженое на вафельной тарелочке и что в ванной у тёти был пустой кран. Сколько не крути вентили, ни капли не вытечет. Умываться приходилось с помощью висевшего здесь же рукомойника. Ещё я запомнила брата. Кадм танцевал на празднике, и я была от него в восторге. Он казался мне совершенно неземным и красивым, хотя на пиктографиях у тёти он остался тем, кем был на самом деле: костлявым долговязым подростком в глупом костюме, который они с одноклассниками делали несколько месяцев. Я хотела быть такой же красивой и нарядной, пыталась стащить часть его костюма и повторить танец. Кадм ругался, мама журила и держала меня за руку.
Это были волшебные несколько дней. Их даже не портило то, что мама на несколько дней ложилась в больницу, а вернулась с младенцем на руках. Я к тому времени уже научилась делать вид, что не вижу маминого живота и не понимаю, что это значит. А спрашивать про то, почему брат живёт с тётей мне вовсе в голову не приходило. Живёт и живёт, наверное, так надо.
В ту ночь, когда мы вернулись, мне снова пришлось лежать в своей кровати и притворяться, что я не слышу, как мама с папой ругаются. Папа кричал, что мама сумасшедшая и хочет от меня избавиться, как избавилась от брата, отослав его к сестре. Он говорил, что не хочет такого будущего для своих детей, что он не хочет, чтобы мы оказались в гадючьем круге жрецов, выкинутые из жизни и заброшенные в забытые богами и людьми земли прозябать в неведении. Мама возражала, что не указывает нам, как жить, и что мы вырастем и разберёмся сами. Папа кричал, что она сумасшедшая и он слушать её не хочет и не будет. Мама кричала, что он сам её выбрал и всё знает, и чтобы он не смел её попрекать.
Потом они оба расплакались, обнялись и долго-долго просили друг у друга прощения.
Каждый раз, глядя на моё обиталище с перевала или вершины крепостной башни, я вспоминала слова папы и его ярость на мамино неосторожное предложение отправить меня к тёте. И слёзы мамы, когда тётя двумя годами раньше пыталась оставить меня у себя. Бедные мои родители, бедные мы все.
Мы спускались по серпантину с хребта. Пять петель, ещё полмили по берегу — и мы дома. Мне не надо было смотреть на дорогу и, выпучив глаза — Лир очень смешно пялился перед собой, когда сосредотачивался — крутить рулевое колесо, поэтому я развалилась, подпёрла голову рукой и смотрела на озеро. Редкие облака неторопливо плыли над водой, отражаясь в ней вместе с лиловым пятном Раки над лесом. Извечный огонь сиял и играл на мелкой ряби озера. Красиво. И удивительное дело: стоило нам выехать на серпантин, и как будто всё изменилось. Мир стал ярче, а сердце — биться ровнее. Будь я более сентиментальна, то сказала бы, что это от того, что мы видим дом. Но увы, я знала правду: серпантин проложили орденцы, когда ещё не потеряли надежду протянуть через хребты путь в Норнал, а значит, зарыли под ним пару вагонов охранных амулетов и защитных сеток.
Станция — россыпь приземистых тёмных